Макс Далин
Вставайте, граф!
Граф проснулся непривычно рано.
Ещё лёжа с закрытыми глазами на широком фамильном ложе и ощущая всем телом мягкость нагретых за ночь шёлковых простынь, он догадался, что утро только начинается. Холодное солнце конца лета, льющееся потоками в высокие стрельчатые окна спальни, ласкало лицо графа — и за его опущенными веками в чёрной мерцающей воде танцевали и кружились весёлые цветные круги. Сквозь мощные стены старого замка едва доносился шум просыпающегося двора: слышалось, как лаяли собаки на графской псарне, как в хозяйственном дворике мужики пилили дрова, как тихонько и фальшиво напевала, проходя по галерее, бельёвщица… Зевнув, потягиваясь и жмурясь, граф лениво думал, как хорошо было бы отложить все назначенные на сегодня дела. А что? Приказать подать завтрак в постель, позвать в спальню секретаря и продиктовать несколько писем — пригласить д'Арно на охоту с гончими, поблагодарить Шалимана за приятный вечерок с великолепным вином и девками… и придумать что-нибудь особенное для Люси…
Образованная, утончённая, изысканная, как прекраснейшая лилия королевской оранжереи, Люси оказывала графу столь явные знаки внимания, что он не сомневался: стоит лишь чуть поощрить её интерес, как светское знакомство перейдёт в нечто очень и очень… Граф улыбнулся истомно, вспоминая, как сияли на ужине у бургомистра агатовые глаза Люси и как взволнованно вздымалась её грудь, стеснённая сильными чувствами и корсажем в золотом шитье…
Граф вздохнул, ощутив запах горячего шоколада, вафель и паштета из щуки с горными травами. Похоже, мажордом догадался и сам велел крошке Жанне отнести…
— Димочка!
Граф вздрогнул и открыл глаза.
— Димочка, в институт опоздаешь!
Да будь он проклят, этот институт… Граф отшвырнул одеяло и сел. За окном сентябрьское солнце едва пробивалось сквозь серую муть облаков; штора зацепилась за дурацкий кактус на подоконнике, открывая безрадостный вид. Взгляд графа упёрся в унылую бетонную стену дома напротив в подтёках ночного дождя. Наверху отвратительно и монотонно тявкала соседская собачонка. Продребезжал трамвай.
Граф с отвращением отвернулся от окна, поднял с кресла у постели невесомую батистовую рубаху с воротником и манжетами из драгоценных брабантских кружев, нашарил ногой туфлю — а его тоскливый взгляд скользил по низкому потолку и обоям, голубеньким вроде сереньких, в потёртый золочёный цветочек.
— Иди завтракать! — крикнули из кухни.
— Да иду, иду, — отозвался граф раздражённо, перебирая письма, присланные с утренней почтой. Д'Арно, Шалиман, Ларош, Моженю… Ни слова от Люси, конечно…
— Дима, вылезай из вконтактика, выключай компьютер и иди сюда, наконец! Сколько можно с утра пораньше?
Какая чудовищная скука, подумал граф, скользнув взглядом по собственному отражению в тусклом зеркале, по печальному обветренному лицу, юному, но мужественному, широкой груди в пене кружевного жабо и сильным рукам. Не удастся отвертеться от всего этого вздора…
— Дима, что отец скажет?
— О, Бог мой! — вздохнул граф и поплёлся завтракать.
Граф брёл по улице, бездумно глазея по сторонам. На душе у него было пасмурно, как в хмурых осенних небесах. Воздуху хотелось, воздуху — и граф отпустил карету… в этот час — давка в автобусе, тупое мужичьё ходит по ногам, какая-нибудь визгливая старушенция непременно завизжит свиньёй… унизительно.
День не задался с утра — да так и не выправился. Надо ж было застать Форше, этого гнусного интригана, завистника и подлеца, беседующим с Люси! И Люси, с женским бессознательным коварством, весело смеялась, слушая гнусные речи этого проходимца! И чёрт потянул графа за язык вступить в разговор, пригласить Люси на танцевальный вечер у…
И Форше, скорчив якобы ироническую гримасу, язвительно сказал:
— Где бабки на клуб возьмёшь, Бальзаминов? Ты мне уже месяц три штуки торчишь.
А Люси хихикнула, вонзив стеклянное остриё прямо в страдающую душу графа. Совершенно бесполезно напоминать Форше, плебею по сути, мещанину во дворянстве, что неучтиво и гадко упоминать при даме чьи-то долги! Надлежало бы вызвать Форше на поединок, отхлестав перчаткой по ухмыляющейся физиономии… граф задумался о смертельном танце стали, о звоне отточенных клинков, вершащем последнюю справедливость — и только нежелание оскорбить благородный металл фамильной шпаги грязной кровью выскочки утишило его жажду убийства.
Вряд ли поступок Люси можно считать злонамеренным предательством. Наивность плюс врождённое желание светской львицы довести нескольких львов до кровавого боя и упиться любовью победителя. Увы, она выбрала в соперники графу слишком ничтожную личность — будь на месте Форше достойный соперник, она получила бы то самое кровавое зрелище, которого жаждала.
Этот досадный эпизод превратил в невыносимое мучение и без того нестерпимую скуку лекций. Граф маялся, рвался как можно дальше от этой рутины и духоты — и в конце концов ушёл, не дожидаясь конца. Но и на улице ему никак не удавалось избавиться от ощущения рутины.
Всё было знакомо. Всё было обыденно до зевоты. Всё уже намозолило глаза, намозолило душу, утомило своей будничной скукой: и сырой бетон городских зданий, и поток автомобилей в бензиновых парах, задушивших тонкие осенние запахи, и чахлые деревца, и равнодушный плебс, торопившийся по своим ничтожным делам, и нахальные воробьи, назло графу делавшие вид, что им весело.
Граф с отвращением смотрел на мир и думал, что мир слишком примитивен и тосклив для него. Как можно существовать тут, среди унылых стен, в городском смраде, будучи вынужденным общаться с обывателями, с людишками скучными и примитивными — «получить диплом, найти работу…» Ну почему, думал граф, из всех вероятностей бытия злая судьба выбрала для него именно эту? Эту рутину, эту скуку, эти нудные будни? Несправедливо ведь, несправедливо!
Вот если бы…
Если бы романы и фильмы были правдивы хоть чуть чуть, то попав в другую реальность — в настоящую реальность — граф обрёл бы, наконец, истинное лицо. Что окружающие видят? Пошлую маску — а могли бы…
Граф, замирая от восхищения перед своими скрытыми от взглядов всяких ничтожеств силами, смотрел вперёд — и видел сияющий замок на высокой белой скале, дубраву, просвеченный горизонт, вороных лошадей под разряженными всадниками, и… себя. Он, граф, гарцевал верхом, в окружении дам в амазонках, пёстрых пажей в шелках и перьях, блистательных рыцарей то ли в доспехах, то ли в камзолах — и вся эта роскошная толпа восхищённо взирала…
— Слышь, парень, глаза-то разуй! — рявкнул какой-то мужлан, чуть не сбив графа с ног.
Щёки графа вспыхнули жаром стыда и ярости. Его не видят. В этом поганом, сером, ничтожном мире — его не видят. В другом он бы не позволил всякому быдлу налетать на себя. Ещё минуту граф видел окровавленные тряпки под копытами своего коня — и свернул в свой двор.