Тогда же, июня в двадцать восьмой день, на память святых чудотворцев Кира и Иоанна, не знал ещё наверняка Стефан, что выйдет из монашка, сидевшего рядом с ним на камском берегу. В тот день с утра звучал в ушах Стефана напев, но сразу же ускользал, едва пытался Голыш запомнить его. А монашек вёл себя беспокойно, предчувствуя дальний путь. Поминутно вскакивал и вглядывался в даль реки, умильно помаргивая короткими ресничками — мешал Стефану вслушиваться в то возникающий, то исчезающий бесследно, робкий и стыдливый напев...
И, продолжая вслушиваться в себя, думал Стефан, что, пожалуй, и зря он польстился на звонкий голос отрока: суетлив он, а служение музыке требует покоя, и ещё: краешком сознания, не отвлекаясь от вслушивания, думал Голыш и о тем, отчего не отправляют ладью, на которой наладились уехать в Сольвычегодск и они с монашком. Загруженная ещё с вечера, стояла ладья у причала, но управляющий, что поминутно выбегал из дома посмотреть на реку, кажется, и позабыл о судне. А погода-то портилась. На небо натянуло тучи. Подул ветер, глухо и страшно зашумел в лесу, обступившем городок. Дождевыми сумерками затянуло хмурую даль Камы...
Стефан завернулся в накидку и задремал, продолжая вслушиваться в звучащую в нём музыку, а очнулся, когда мимо, обгоняя друг друга, бежали люди. Сгрудились на берегу, вглядываясь в хмурое пространство реки. Стефан тоже подошёл к ним и начал смотреть туда, куда смотрели все, пытаясь узнать причину беспокойства, ничего не увидел, сморгнул, и тут — тёмные — возникли из серой пелены дождя струги и рядом прозвучало: «Ермак».
Оглянулся Стефан на говорившего, только не всё ли равно? — уже со всех сторон неслось шёпотом: «Ермак...»
Когда струги причалили к берегу, на крыльце дома показался сам Семён Аникеевич Строганов. Подивился на него Стефан: чего ещё затеял седобородый? — а мимо уже шли, громыхая оружием, казаки, и страшны были их затвердевшие в битвах лица.
Ермак? Стефан глубоко вздохнул. Значит, правильный ходил слух по Каме — есть такой... Который же он? Этот, со шрамом? Или, может быть, тот — одноглазый? Или нет... Наверное, этот — в высоком шлеме...
Шли мимо одетые, словно к бою, воины, и тусклые блики скользили по их броням и оружию... Погромыхивало оружие, а на высоком крыльце стоял Семей Аникеевич, и тускло и грозно, точно отблеск на шлеме, сверкали его глаза...
И едва скрылся Семён Аникеевич с атаманами в доме, распахнулись дверки кладовых и покатились бочки с пивом — начинался казачий пир.
Только не довелось Голышу посмотреть на гуляющих казаков. Позвали на ладью, и, подталкивая оглядывающегося ученика, заспешил Стефан на борт — казаков, конечно, любопытно посмотреть, только есть и свои дела, к которым ты поставлен, и их и надо справлять.
Три весны прошумело с того лета. Четвёртая согнала тяжёлый снег вокруг монастыря, и многое было сделано за эти годы. Пел созданный Стефаном хор, так пел, как он, Стефан, хотел... Другие же ученики разбрелись по всему северу. По азбукам, по фитникам, по кокизникам[6] выучил их Стефан записывать музыку, и теперь уже и сами ученики слагают сладкозвучные напевы. А в какого мастера вырос за эти годы вертлявый Иван Лукошко?
Стефан вздохнул и медленно раскрыл книгу. Чудно было вчера во время заутрени. Словно из памяти, словно изнутри зазвучала сладкоголосая музыка. Спросил: чьё сочинение? Ответили — Лукошки... Вот, значит, как свиделись с учеником.
Стефан Голыш склонился над страницей, вслушиваясь в неё. Тихо было в келье. Мерцали, потрескивая, огоньки у лампад, да шуршал за стенами, осыпаясь с ветвей, снег.
Смеркалось. Самое тихое это вечернее время любил Стефан, приурочивая к сумеркам неторопливые мысли, что совершались, превращаясь в музыку, в нём. На это время суток и берег Стефан музыку ученика. Но — странно — путалась музыка: не чистое славословие господне звучало в келье, а какой-то другой, разгульный напев...
Нахмурившись, Стефан отодвинул октоих, забарабанил пальцами по столу. Отчего-то опять вспомнился хмурый день на Каме, сырой пронзительный ветер, шумящий в лесу, разорвавшие серую пелену дождя чёрные струги... И он смотрит на воинов, идущих к строгановскому дому, пытается узнать: который Ермак... Отчего же снова припомнилось всё это так, словно вчера было?
Стефан потёр лоб.
Сегодня в трапезной шептались монахи о разбойнике, который Сибирью поклонился царю. Такую вот чудную весть привёз из Москвы монашек.
6