К удивлению Ника, осмотр отнял у него массу сил, но он промолчал и заставил себя двигаться дальше. Они медленно продвигались на лыжах вдоль края озера и осмотрели все шесть основных контейнеров. Воздух был прозрачный, легкий и студеный, и вместе с ощущением безграничной свободы и все той же странной легкости он чувствовал, что тело его наливается усталостью и что стоит ему один раз глубоко, по-настоящему вздохнуть - и он тут же закроет глаза и уснет блаженным сном без сновидений. Геловани все чаще делал остановки, поджидая его, и добродушно посмеивался, замечая все признаки того, что Ник еще не освоился на этих высотах.
- Я же говорил, что вам рано выходить, - сказал он. - Впрочем, это пройдет.
- Идите вперед, не дожидайтесь меня, - проговорил Ник, задыхаясь и опершись на палку. - Вам хочется поскорее вернуться, услышать о Когане, я ведь понимаю. Я дойду и один. Ведь не заблужусь я по дороге отсюда до здания.
Геловани улыбнулся.
- Вы себе и не представляете, какие могут быть неожиданности. Нет, время еще есть, я не тороплюсь.
Главное здание стояло лишь чуть повыше этого, самого дальнего конца озера, но Нику казалось, что он, словно во сне, бесконечно подымается на лыжах круто в гору, и на расстояние, которое можно было пройти за пять минут, ему понадобилось полчаса. Он отлично понимал причину своей внезапной физической слабости. Конечно, нет оснований тревожиться из-за того, что сердце бурно колотится в груди, - ведь самое большее через день-два все эти симптомы исчезнут, и все-таки его сердило, что он не может побороть слабость, что тело не подчиняется его воле. Хотя бы что-нибудь еще осталось в его власти теперь, когда его ум и чувства вышли из повиновения!
К тому времени, когда они вернулись на станцию, небо заволокло и внизу, и над головой, и за окнами видны были лишь колыхавшиеся волны облаков. Валя находилась возле радиоаппарата. Аппарат потрескивал, шел разговор с базой внизу. Оттуда сказали, что Гончаров все еще в больнице, но что с минуты на минуту от него ждут звонка. Он позвонит немедленно, как только узнает о заключении врачей, сообщали с базы, и если решит сегодня же ехать в горы, то отправится туда прямо из больницы. Погода внизу теплая, облачная, но видимость хорошая. Какой прогноз относительно снегопада в горах?
Теперь Валя взяла микрофон.
- Температура и давление в горах падают гораздо быстрее, чем внизу. Где-то на средних высотах возможны очень резкие изменения атмосферного давления.
Пока она говорила, за оконными стеклами замелькали снежные хлопья. Снег валил из тучи, окутавшей вершину горы. Он падал тяжело, отвесно, как будто то были не хлопья снега, а свинцовая дробь.
Не оставалось сомнений, что через полчаса выслать навстречу Гончарову вездеход уже не представится возможным.
С базы запросили, не позвонить ли в больницу, предупредить Гончарова. Валя секунду колебалась. Ник знал, сейчас она принимает важнейшее для себя решение, и это мучило его, но опять он был бессилен помочь ей.
- Нет, не дергайте его зря, - произнесла наконец Валя. - Он сам решит, как надо.
Ник сидел на твердом стуле очень тихо, стараясь держаться прямо и не заснуть. Все происходившее вокруг казалось бесконечно далеким, и все делалось помимо его воли. У него было такое ощущение, что, попытайся он заговорить, и слова прозвучат не сразу, а лишь спустя некоторое время. Кто-то сунул ему в руки стакан горячего, как огонь, чая, и впервые Ник понял русский обычай обхватывать стакан рукой, чтобы жар от него проникал прямо в тело. Даже металлический подстаканник был горячий. Ник подумал, что никогда в жизни не пил ничего вкуснее этого чая. Он даже не вынул ложечки, оставил ее в стакане, как делают это русские. Он отхлебывал чай, постепенно набирая силы.
В микрофоне загудели низкие мужские голоса, это опять говорили с базы. Только что звонил Гончаров - ампутации не будет. Ему сообщили, что возможны снежные заносы, и он ответил, что сейчас же приедет на базу и, прежде чем выехать в горы, свяжется по радио со станцией.
Кто-то громко выкрикивал из комнаты весть о Когане, и она разносилась дальше по коридору. Снег за окнами становился все гуще, падая отвесно и все более тяжелой массой, будто близился конец света и даже ветры навсегда перестали дуть.
Ник дремал, в мозгу у него отдавался шум собственного дыхания, и вдруг в треске микрофона он различил голос Гончарова - сдержанно раздраженный и все время перебиваемый посторонними звуками. Разговор, по-видимому, длился уже давно. Ник все еще держал в руке стакан, зацепив пальцем ручку подстаканника. Он не мог себе представить, сколько времени проспал - быть может, всего несколько секунд, но, возможно, и минут двадцать. Снег за окнами валил все гуще. Теперь он падал вкось, и только тут Ник услышал, как воет снаружи ветер, ударяя в стекла. С каждой секундой сознание Ника пробуждалось, становилось четче, яснее.
Гончаров все продолжал говорить, а Валя торопливо, стараясь поспеть за ним, записывала. Русская речь для Ника была слишком стремительной, он разбирал только отдельные слова, но было совершенно очевидно, что Гончаров дает указания. У Вали было застывшее, озабоченное выражение лица.
- Ну, как вы, окончательно проснулись? - спросила Валя, взглянув на Ника. - Он хочет говорить с вами.
Ник встал, подошел к микрофону, и от резкого движения у него закружилась голова, но это почти мгновенно прошло. Он поздоровался с Гончаровым.
- Как вы, в порядке? - спросил Гончаров.
- Да пустяки, не беспокойтесь обо мне, - ответил Ник. - Очень рад за Когана.
- Я тоже. Теперь могу дать волю своей злости. Все ему выложил, чего не мог сказать раньше. Сейчас вернусь в больницу и доскажу остальное, потому что из-за снега сегодня выехать в горы не удастся. - Удивительно, что, несмотря на гул в аппарате и атмосферные помехи, Ник ясно чувствовал напряжение в голове Гончарова. - Некоторое время я еще задержусь здесь. Но так или иначе вы там и без меня сможете сделать многое. Дайте Валю, я дочитаю ей список.
Валя вернулась к микрофону, и Гончаров опять принялся диктовать быстро и властным тоном. Она вырвала листок из блокнота, исписала его, вырвала второй листок, исписала и его. Ее окаменевшее, напряженное лицо все больше выражало сдерживаемое недовольство. Один только Геловани не понимал, что происходит, и тихонько удивленно смеялся.