Оба они вздрогнули, когда часа в три дня неожиданно зазвонил телефон. Это Геловани докладывал, как идут дела на станции. Звук в телефоне был резкий, голос звучал чересчур громко и дребезжаще. Геловани передавал, что приборы уже помещены в контейнеры вокруг озера, связь между ними будет установлена, вероятно, завтра утром. Когда Гончаров начнет передавать данные, полученные от новой установки? И Ник и Гончаров вдруг почувствовали, что эксперимент становится реальностью, что он неизбежен и должен вот-вот начаться.
Гончаров окинул установку быстрым оценивающим взглядом.
- Завтра к концу дня, - сказал он в телефон, взглянув при этом на Ника, будто спрашивая у него подтверждения. Ник кивнул головой.
- Как вообще-то дела? - спросил Геловани. - Требуется вам что-нибудь?
- Все в порядке, - коротко ответил Гончаров. - Мы еще поговорим позже.
Он повесил трубку, и Ник даже не счел нужным спросить, почему в разговоре не был упомянут обвал, отрезавший им путь к станции. Ему тоже показалось это несущественным, настолько важнее было торопиться с последними приготовлениями к эксперименту.
Через час плавно протекавшая работа вдруг натолкнулась на препятствие. Они заметили - слишком поздно, - что в течение некоторого времени работали зря. Конструкция рамы предполагала помещение ионизационных камер и счетчиков Гейгера через отверстие сверху, к которому всегда будет свободный доступ. Как выяснилось, здесь это сделать было нельзя: крыша оказалась слишком низкой. Если вынести раму наружу и собрать прибор на площадке перед кабиной, то в собранном виде он будет слишком тяжел внести его в кабину не удастся. Положение казалось безвыходным. Оба сердито уставились на прибор, каждый досадовал на себя за то, что не подумал об этом заранее. Предположение, что все будет закончено в течение суток, не оправдалось. Он полез посмотреть, насколько прочно прикреплена крыша к стене и нельзя ли ее временно снять, но Гончаров, угадав его намерение, только замотал головой.
- Целесообразнее разобрать верхнюю треть того, что уже собрано, и доступ к камерам сделать по-новому - через центр, - сказал он.
Это означало проделать заново трехчасовую работу.
И, усевшись среди тончайших и сложнейших физических приборов, они снова принялись за дело. Ник все покусывал нижнюю губу, Гончаров прижимал к зубам кончик языка, а сами они в это время с предельной осторожностью располагали по-иному отдельные детали и, словно дети, строящие вместе волшебный город из кубиков, так углубились в новое решение проблемы, что для них только она и была реальностью, - все остальное как будто не существовало. И, наконец, именно в этот момент, в самый разгар быстро и дружно спорившейся работы, они заговорили. Разговор был почти бессвязным, о чем придется - воспоминания о лабораториях, теоретические соображения. Так спокойна, без помех им не приходилось разговаривать с того два, когда они впервые встретились в Кливленде. Но их тогдашняя встреча была подобна соприкосновению остро отточенных кончиков карандашей - контакт тесный и полный, но он захватывал бесконечно малую, узкую область. Тогда они встретились лишь как ученые, как бесплотные интеллекты. Теперь стало иначе. За это время они вместе прошли целую полосу жизни, где было все гнев, разочарование, растерянность, подозрения, смех, симпатия, досада, даже ярость. Не отдавая себе в том отчета, они успели хорошо друг друга узнать. Их перестала раздражать глубокая разница между ними, они просто игнорировали ее, и каждый принимал другого таким, каков он есть. Теперь у них было много точек соприкосновения, не раз им приходилось задевать и ранить друг друга.
В этот день они улеглись спать рано, но Нику не спалось, он лежал в темноте и курил папиросу за папиросой. Он был возбужден, в нем бурлила еле одерживаемая радость, и мысль вновь обретала силу, которой, казалось, хватит на решение любой проблемы. С чувством невыразимого облегчения и счастья он узнал в себе это прежнее ощущение. Уже многие годы не испытывал он ничего подобного. Это было именно то, что он так жаждал испытать вновь: взлет мысли к бесконечным высотам, где для нее был простор, свобода познавать и творить, где прозрение было мгновенным, ясным и острым, где была уверенность, что здесь ему все подвластно. Ник вдруг представил себе совершенно по-иному путь, проходимый космическим лучом через атмосферу, стихийный, как удар молний, как легкие толчки тока, которые могут быть уловлены пробором в виде очень слабых радиоимпульсов с частотой тысяча в минуту. Тогда не надо будет ограничиваться теми немногими частицами, которые непосредственно улавливает их прибор. Если соображение это правильно, оно может дать ценный результат: эксперимент тогда значительно упростится. Обилие регистрируемых при этом частиц сообщит опыту во сто раз большую точность. Вместо сложного процесса, когда наблюдения ведутся мучительно долго, неделя за неделей, эксперимент можно будет закончить за какие-нибудь несколько часов.
Ник окликнул Гончарова - ему хотелось узнать, как тот отнесется к его идее, но ответом ему были ритмические вдохи и выдохи - равномерное дыхание измученного работой крепко спящего человека. Ник оставил его в покое. Зато он вторично продумал свою идею, уже детальнее и конкретнее. Более глубокий анализ показал, что полученные результаты окажутся слишком сложными, слишком тонкими для существующих в распоряжении науки приборов. И все же, как знать, быть может, через полгода или через год создадутся реальные возможности для проведения такого опыта. А может, он и сам до чего-нибудь додумается - завтра или через месяц, - потому что теперь все его мысли пойдут по этому руслу. Возникшая у него сейчас идея - это еще не начало новой теории, но она открывает новые пути исследований, а на этих путях кто-то другой, возможно, найдет и новую теорию. Самое острое наслаждение он получал сейчас от того, что это было рождение совершенно оригинальной идеи, а с ней вернулась и счастливая надежда, что это только начало, что у него возникнет еще множество различных идей и останется только выбирать из них. Усилием воли сдержав ликование, Ник отложил дальнейшую проверку своей идеи до утра и заснул легко и спокойно, как будто впервые за долгие годы снялось напряжение с каждого его мускула, с каждого нерва.