Из коридора донесся телефонный звон.
— Прости, — сказал Лев. — Ешь, — вот тут сухари, карамели. Я сейчас. — Он поспешно вышел.
— Что это вы, синьор? — сказал в телефон голос Лещеева. — Что это, право? Что случилось? Больны? Что? Не слышу. Громче. «Непредвиденное дело, — ответил Лев. — Я же передавал». «Передавал, передавал. Ну что вы, действительно. Праздник, вино куплено, жена вам подарок приготовила». «Не могу, — сказал Лев. — Мне очень самому…» «Вот чудак! Послушайте, развяжитесь там с вашим делом, — и мы к вам. Фуксы тоже здесь, Или, знаете, еще лучше, айда к нам. А? Оля, молчи, не слышу. Что вы говорите?» «Не могу, у меня… Одним словом, я занят». Лещеев выругался. «До свидания», — неловко сказал Лев в уже мертвую трубку.
Теперь Серафим разглядывал не книги, а картину на стене.
— По делу. Надоедливый, — проговорил морщась Лев. — Прости, пожалуйста.
— Много у тебя дел? — спросил Серафим, не сводя глаз с олеографии, изображавшей женщину в красном и черного, как сажа, пуделя.
— Да, зарабатываю, статьи, всякая всячина, — неопределенно ответил Лев. — А ты, — ты, значит, ненадолго сюда?
— Завтра, вероятно, уеду. Я и сейчас к тебе ненадолго. Мне еще сегодня нужно…
— Садись, — что же ты…
Серафим сел. Помолчали. Обоим хотелось пить.
— Насчет книг, — сказал Серафим. — То да се. Нет времени. Вот в поезде… случайно попалась… От нечего делать прочел. Роман. Ерунда, конечно, но довольно занятно, о кровосмесительстве. Ну-с…
Он обстоятельно рассказал содержание. Лев кивал, смотрел на его солидный серый костюм, на большие гладкие щеки, смотрел и думал: «Неужели надо было спустя десять лет опять встретиться с братом только для того, чтобы обсуждать пошлейшую книжку Леонарда Франка?
Ему вовсе не интересно об этом говорить, и мне вовсе не интересно слушать. О чем я хотел заговорить? Какой мучительный вечер».
— Помню, читал. Да, это теперь модная тема. Ешь конфеты. Мне так совестно, что нет чаю. Ты, говоришь, нашел, что Берлин очень изменился. (Не то. Об этом уже было.)
— Американизация, — ответил Серафим. — Движение. Замечательные дома.
Пауза.
— Я хотел спросить тебя, — судорожно сказал Лев. — Это не совсем твоя область, но вот — здесь, в журнале… Я не все понял. Вот это, например. Эти его опыты.
Серафим взял журнал и стал объяснять. «Что же тут непонятного? До образования магнитного поля, — ты знаешь, что такое магнитное поле? — ну вот, до его образования существует так называемое поле электрическое. Его силовые линии расположены в плоскостях, которые проходят через вибратор. Заметь, что, по учению Фарадея, магнитная линия представляется замкнутым кольцом. Между тем как электрическая всегда разомкнута, — дай мне карандаш, — впрочем, у меня есть, — спасибо, спасибо, у меня есть».
Он долго объяснял, чертил что-то, и Лев смиренно кивал. О Юнге, о Максвелле, о Герце. Прямо доклад. Потом он попросил стакан воды.
— А мне, знаешь, пора, — сказал он, облизываясь и ставя стакан обратно на стол. — Пора. — Он вынул откуда-то из живота толстые часы. — Да, пора.
— Что ты, посиди еще, — пробормотал Лев, но Серафим покачал головой и встал, оттягивая книзу жилет. Его взгляд снова уставился на олеографию: женщина в красном и черный пудель.
— Ты не помнишь, как его звали? — сказал он, впервые за весь вечер непритворно улыбнувшись.
— Кого? — спросил Лев.
— Помнишь, — Тихотский приходил к нам на дачу с пуделем. Как звали пуделя?
— Позволь, — сказал Лев. — Позволь. Да, действительно… Я сейчас вспомню.
— Черный такой, — сказал Серафим. — Очень похож. Куда ты мое пальто… Ах, вот. Уже.
— У меня тоже выскочило из головы, — проговорил Лев. — В самом деле, как его звали?
— Ну, черт с ним. Я пошел. Ну-с… Очень был рад тебя повидать… — Он ловко, несмотря на свою грузность, надел пальто.
— Провожу тебя, — сказал Лев, доставая свой потасканный макинтош.
Оба одновременно кашлянули, это вышло глупо. Потом молча спустились по лестнице, вышли на улицу. Моросило.
— Я на унтергрунд. Но как все-таки его звали? Черный, помпоны на лапах. Вот удивительно… Память тоже.
— Буква «т», — отозвался Лев, — это я наверное помню. Буква «т».
Они перешли наискось на другую сторону улицы.
— Какая мокрядь, — сказал Серафим. — Ну-ну… Так неужели мы не вспомним? На «т», говоришь?
Свернули за угол. Фонарь. Лужа. Темное здание почтамта. Около марочного автомата стояла, как всегда, нищая старуха. Она протянула руку с двумя коробками спичек. Луч фонаря скользнул по ее впалой щеке, под ноздрей дрожала яркая капелька.