― Артур, прости! – вскрикнула неожиданно для всех, а, пожалуй, и для себя самой, Анна Львовна, однако вполне искренне. Она встала, намереваясь, подойти к нему, но он остановил её жестом.
― Но в то время он и его доктор Алла Ильинична, практически восстановили мой рухнувший в одночасье детский мир! Создали иллюзию, что, как будто, ничего не случилось… Матушку я хорошо помню, особенно по её замечательному портрету маслом, заказанным отцом у художника Р. Вы не любили отца и его доктора, которая, как я понимаю, стала в ту пору его сожительницей. Но вы же сами знаете, как отцу было тяжело после смерти второй жены, которую он, кажется, не могу знать достоверно, любил больше первой, то есть вашей матушки, во всяком случае, очень сильно. Могу ли я судить его? И кто из нас без греха? Я могу судить лишь себя! Я не был хорошим сыном. Я уехал в Америку, когда отец тяжело болел. Я же не знал, что он был здоров, как утверждает Анна, но я был крайне эгоистичен и видел лишь свои интересы. По отношению к нему, на его взгляд, я выглядел просто предателем.
― Ты прав, брат! Мы все эгоистичны! Мы были настолько ослеплены нашим горем, ранней смертью нашей мамы, так злы на отца за его шаг с женитьбой, так долго и глупо оберегали, в кавычках, эту дурную память, не в силах простить и забыть, что не видели, да и не хотели видеть его глубочайшей трагедии. Всё перехлестнулось, смешалось… Наши личные чувства, смерть двух мам, твоё рождение, и наше чувство какой–то покинутости, даже беспризорности… Да, да! Странно звучит, но именно это чувство было у нас, помнишь, Анечка? – Генрих Львович встал и подошел к сестре,– Поэтому мы и к тебе относились, я готов признать, с прохладцей. Не знаю, что ты помнишь из того времени совместной жизни с нами под одной крышей, но мы с Аней скоро поступили в университеты и оставили отчий дом, а значит и тебя. Так, что связь между нами стала совсем поверхностной. Только позже, буквально накануне твоего отъезда в Америку, мы с тобой сблизились, и я был безумно рад этому.
― И я, Генрих.
― Ну и хорошо! Значит примирение! – захлопал своими крупными ладонями солидный Григорий Павлович, – Но теперь, господа, самое время решить что делать? Ты нашел Бергмана, Генрих?
― Бергман исчез, – болезненно поморщившись, потирая виски, мрачно произнес Генрих.
― Исчез!!! – вскричали одновременно все вокруг.
Полная Мария Григорьевна, супруга Генриха Львовича, раскраснелась и схватилась за грудь. Анна Львовна сделала движение к ней, взяла запястье правой руки и нащупала пульс, прислушалась, посчитала.
― Прими что–то успокоительное, Маша, а лучше, поди, приляг.
После того, как Мария Григорьевна удалилась, все взоры обратились на её супруга.
― Да, исчез. Вот уже второй день его телефоны не отвечают. Ни дома, ни в конторе, ни в машине. Нет и его семьи. И никто не знает где он и где все они.
― Черт! Мы в ловушке! Этот Мартынов, дьявол, может нагрянуть сюда каждую минуту, – Артур нервно поднялся и зашагал по гостиной.
― Успокойся. Сядь. Слушай меня, – необычно для него строго сказал Генрих Львович,– вот ключ от моей машины, вот моя визитка, вот деньги на билет и на дорогу, – он тяжело поднялся, подошел к серванту, распахнул дверцы, что–то нажал, полочка со стеклянной посудой опустилась и на задней стенке показалась дверца сейфа. Он открыл его, достал нужную сумму и восстановил секретность. ― Мчись в аэропорт Пулково, найди Борис Василича, передай от меня привет и визитку, вот я расписался с датой, он тебя посадит на любой первый самолет в Европу, Америку, Израиль, куда угодно. Улетай скорее. Спасайся. Мы с Аней здесь свои, да и нужны мы многим, а ты здесь уже чужой. А теперь ещё тебя могут арестовать за соучастие в покушении на полицейского! Это плохо, очень плохо. Не уверен, что у меня найдутся такие влиятельные люди, чтобы тебя запросто вытащить. О твоей доле наследства не беспокойся. Как только всё прояснится, получишь свою долю. Я обещаю.
― Спасибо, брат! – он обнял Генриха Львовича.
― Да Артур, легкого полета, а главное скорейшего вылета, – присоединилась к ним Анна Львовна.
В эту минуту в прихожей раздался неожиданный, продолжительный и тревожный звонок в дверь. Все замерли в напряженных позах.