Скажу, что рад и пристают к душе разнообразные маленькие вещички, как вот этот мой кожаный красноватый дедушкин дневник, который называю также мыльницей; для складности я опираюсь на него, зачитывая вам выдержки. Итак, я выписал дальнейшие строки в рамочку и уж, простите, невтерпеж вам их зачесть:
…В тот день не рьяно и не вспыльчиво, а кротко, тихо, неустанно, как пламень, что был зажжен вневременным глаголом в самом сердце, колыхался, разливаясь отражением по нотам чувств, предчувствий, размышлений, мыслей, слов, в конечном деле, и движений. Я боялся, присматривался, тушевался, а в сердце был ответ: совершить вольный прыжок внутрь своего я. Откуда он во мне? Этот пламень. Думая, борясь с собой и уступая, я кое-что узнал. Пламень — бескрайний свет, который дарит на каждое мое спасительное или опрометчивое движение неизменную любовь к непостоянствам, слабостям моим, в одно и то же несет беспокойную мечту погрузиться в затуманенность своего рассудка. Неведомая сторона, отнюдь не позабытая, но малолюдная. Восстать требовало сердце. Конечно, когда я ехал в вагоне поезда метро, это было приглушенно, почти неразличимо. В сию минуту рассказывая это я уверен, как и впредь, в том чувстве. Пламя светит с далеких-предалеких лет, от предков, их жизни, подвигов и славы; и близок, как сердцу нежен отчий дом, и я богат одним лишь этим даром…
После очередной, знакомой по шахматной укладке станции, в вагон вошел на костылях, с вывихнутой ногою, дедуля. Жалкий вид, нищенская жизнь. За спиной висел школьный рюкзак. Из него торчали деревянные дощечки ксилографической работы. Одну посчастливилось увидеть: возвращение блудного сына. Дедуля попросился места у молодого человека. Получил отказ. Он обратился к рядом сидящей подруге. Получил молчок. Затем, хрипя, проговорил: «ведь вы моложе» На этот раз он получил ответ: «мы преуспели занять места первее вас» и, для виду, усмехнулись. Пролетела немая минута. Вдруг, другой старик, резко приподнявшись с места, распек двух молодых людей и приказал освободить место хромому бедолаге. «Вам, что, кресел не хватает?» — ответила ему мамзель и пахнула нелепо крашенными волосами назад. Старик побагровел, разлился в красноречии на воинский манер. Вослед вступилась престарелая сухая женщина с косынкой. «Будьте человеколюбцами» — были ее слова. Два молодых человека, заметя и других людей, желавших ввернуть слово тоже, постукали грязными подошвами и уступили с презрением место. Дедуля, опускаясь в кресло, покосился в сторону и обронил рюкзак. Работы выпали и разлетелись по полу. Он да тот старик с военными повадками, еще худощавая женщина собирали бесценные работы и складывали обратно в рюкзачок. Я стоял в бездействии стыдливом. Слаб и ограничен. Хотел-хотел помочь: и попросить тех молодых людей быть вежливыми, и опуститься на колени и подобрать рисунки. Что-нибудь! Кто знает, может быть, старику еще предстоит себе добыть на хлеб? Ай, все прошло. Пролетело, как в дымном безразличии. Обыденная жизнь вернулась в свой привычный ритм. Вагон потряхивало.
…Куда б не деться стыдливыми глазами, чтоб спрятаться ото всех, не видеть никого, я замечаю: слева, справа, сверху в телевизоре, внизу, как мусор, — одну рекламу. Эти странные улыбки. Преследуют они меня? Всмотришься в них повнимательней и кажется… да нет, точно: напоминают себя. Та же приторно-судорожная улыбка, безотрадный, манерно приятный голос, когда предлагаю товар по телефону. «А что сейчас не подвергается рекламе? Она везде, то правда, — думал я, — но есть ли в той рекламе радость?» И вновь с радостью заглядываю ко всем. Увы, ищу ее, нет нигде. А все-таки тот дедуля с вывихнутою ногою меня отчего-то беспокоит. Сердце повелевает сделать что-нибудь, хоть дать пятак или придержать за руку, попытаться улыбнуться.
Совсем забыл я в ту минуту о музыке, о аудиокниге, о после них тоске… Оставить решил все это на потом. Куда спешить! Поезд остановился. Прощай, единодушная толпа! Здравствуй новая! Вы куда… Пришлось безмолвно, — а я надеялся на большее? — глазами пробираясь через плащи людей, кинуть последний взгляд той маленькой девочке, той бабуле угрюмой. Они уходили. А что, спросите вы, с того? Не знаю сам. Ни словом не обмолвились, но на душе осталась легкость после них, что с милою душою расцеловал бы их. Постойте, где они? Увы… прощайте, милые вы.