— Савватеев! Все шкуры завтра сдай в заготпушнину! Беличьи бунты оформил?
Трещит телефон.
— Я слушаю! Лесоматериал? Пусть отфактуруют. Слушай, порядок такой: сделали клетки — и сразу же на сушилку. И только после этого наряд выписывай. А то вас, ротозеев, обводят вокруг пальца! А ты их в дугу гни, в бараний рог почаще скручивай. Нечего цацкаться! Это же архаровцы! Частники!
Наконец один за другим люди уходят из кабинета. В телогрейках, в полушубках, в тулупах, в шапках. Озабоченные, сердитые, спокойные.
Ася заглянула В щелку. У окна сидел Дорофеев, а у стола топтался шофер, мял шапку.
— Ну, чего тебе? — спросил Татауров.
— На работу бы...
— Так ты же пьянствуешь. Старшего механика за грудки схватил.
— Я бросил пить.
— Врешь!
Шофер вышел. Лицо его было покрыто испариной.
С приходом Татаурова совхоз стал образцовым, о нем шумели газеты. Совхоз прокладывал путь всему району: Калары от охоты переходили к звероводству. И все же люди не любили директора. Они боялись его.
Все это мгновенно вспомнила Ася, входя в кабинет. В нем было так холодно, что Татауров и Дорофеев сидели в полушубках, в шапках. Пол в кабинете перекосился, некоторые половицы выперло, у стола был такой наклон, что с него скатывались карандаши и ручки.
Ася, войдя, запнулась о половицу.
Татауров поднял голову, сдвинул шапку, обнажив большой, бугристый лоб. Директор сухо осмотрел Асю, будто уколол ее встопорщенными хвойными усами и бровями. Перед ним стояла пепельница: вороненок, раскрыв клюв, просил есть. Татауров сунул птенцу в рот горящий окурок.
Ася напряглась, решительная и хмурая, твердо выдержала директорский взгляд.
— Что вы там выкинули? — спросил Татауров.
Ася как можно спокойнее объяснила, что произошло.
— Все это нелепая случайность, — закончила Ася.
— Зачем вы врете? — спросил Татауров, стараясь припугнуть Асю.
Она похолодела. Еще никто не говорил с ней так оскорбительно.
— Я комсомолка. Я не то, что вы думаете, — проговорила она со злостью. Это окончательно раздражило Татаурова. Какая-то девчонка еще пытается возражать ему, держит себя заносчиво.
— Какая вы там комсомолка! — сказал он пренебрежительно. — Под суд вас, по правилу, нужно отдать. За хищение.
— Вы в три раза старше меня, — голос Аси срывался, — и вам стыдно не верить людям! Товарищ Дорофеев клевещет на меня! Это черствый, злой человек, а вы ему...
— Слыхали? Ничего себе, смена растет! — Дорофеев трескуче засмеялся.
Татауров привык к власти и терпеть не мог возражений.
— Он вам в отцы годится, а вы дерзите ему! — прогремел директор.
— Нельзя же так оскорблять людей! — скороговоркой выпалила Ася. — Я вам что, воровка?
— Это тебе лучше знать, — вставил Дорофеев.
— Не меряйте на свой аршин! — крикнула Ася.
— Это что такое?! — рявкнул Татауров. — Девчонка! Идите домой. Вы больше у меня не работаете. Сначала научитесь вести себя, когда с вами говорят...
Ася больше не стала слушать. Потрясенная грубостью директора, она вырвалась из кабинета и растерянно остановилась в коридорчике.
У толсто заросшего инеем окошка, присев на корточки, курили Космач и сторож Бянкин. Ася ясно услыхала, как Бянкин проговорил певуче, бабьим голоском:
— Эх, милый! На легкой копейке далеко не уедешь!
Ася увидела волчью шапку и пучки сена, торчавшие из дыр на задниках валенок.
— Где сядешь, там и слезешь, — согласился Космач, хлопнув рукавицей из оленьей шкуры.
Асе показалось, что они говорят о ней.
У крыльца стояла пестрая, заиндевевшая корова. Жуя свою жвачку, она равнодушно и тупо посмотрела, на выбежавшую Асю, пустила струи пара из ноздрей и медленно отвалила от крыльца, как пароход от пристани.
Ася, стараясь унять дрожащие губы, пошла в райком комсомола.
В двух комнатах райкома жарко трещали две железные печки.
Секретарь, боевой, шустрый и белобрысый Сергей Корнеев, весело уговаривал ее.
— Ты не волнуйся, дружба! Побереги нервы. Правда всегда восторжествует. Не виновата — значит, не виновата. Разберемся. И не преувеличивай! Молодость — она всегда преувеличивает. А с Татауровым тоже нужно считаться. Тяжелый характер, часто грубит, орет, но работник замечательный. Да ведь в жизни ничего гладенького не бывает... Вот тебе бумага, вот ручка — строчи заявление, а я все это дело распутаю!
От его веселого, дружеского голоса Асе стало легче. Она села за длинный стол, покрытый кумачом и заваленный подшивками газет. Из-за того, что волновалась и торопилась, Ася делала ошибки, фразы получались неуклюжими, а слова никак не хотели выразить то, что у нее было на душе.
Пока она писала, Корнеев с кем-то говорил по телефону о поездке в Читу, о каком-то фельетоне в молодежной газете и над чем-то хохотал, потряхивая светлым чубчиком, забавно морща вздернутый нос.