Грэм Грин
Встреча с генералом
Перед интервью она всегда испытывала не присущую профессиональному журналисту застенчивость вместе с чувством собственного несоответствия — ей не хватало, что греха таить, нахальной повадки всякого репортера-мужчины. Этого, впрочем, нельзя было сказать о мужском цинизме — она могла быть такой же циничной, как любой мужчина, и к тому же вполне разумной.
Сейчас она оказалась во внутреннем дворе белой пригородной виллы в окружении людей с изрядной примесью индейской крови. У всех на поясе были пистолеты, а у одного в руке рация, которую он изо всех сил прижимал к уху, словно жрец, напряженно ожидающий, что его индейский бог вот-вот что-то изречет. Эти люди кажутся мне такими же странными, подумала она, какими они казались Колумбу лет пятьсот назад. Камуфляжная форма напоминала татуировку на обнаженном теле. Она сказала: «Я не говорю по-испански», как, должно быть, Колумб произнес в свое время: «Я не говорю по-индейски». Потом она попробовала обратиться к ним по-французски — тоже безрезультатно, потом по-английски, который был родным языком ее матери, и опять без толку.
— Я Мари-Клэр Дюваль. У меня назначена встреча с генералом.
Один из присутствовавших — офицер — рассмеялся, и, услышав его смех, она сразу же захотела уйти из этого внутреннего двора, добраться до претендующего на роскошь номера в гостинице, до недостроенного аэропорта и, сев в самолет, лететь долго и нудно назад, в Париж. От страха она всегда злилась.
— Пойдите и скажите генералу, — сказала она, — что я здесь.
Но никто, конечно, ничего не понял.
Один солдат сидел на скамейке и чистил автомат. Коренастый и седой человек. Форма с нашивками сержанта была надета небрежно, точно плащ, который накинули, чтобы защититься от мелкого дождичка, доносимого ветром с Тихого океана. Она внимательно следила за тем, как он чистит оружие, но не заметила, чтобы он смеялся. Человек с рацией все слушал своего бога, не обращая на нее никакого внимания.
— Гринго, — сказал офицер.
— Я не гринго. Я француженка, — но теперь она уже прекрасно знала, что он не поймет ни одного слова, кроме «гринго».
Издевательской улыбкой он снова продемонстрировал ей свою неприязнь — или ей так показалось, — вызванную тем, что она не знает испанского. Все женщины, словно говорил он, это низшие существа, если не имеют покровителя, а она ниже их всех, потому что еще и не говорит по-испански.
— Генерал, — повторила она, — генерал, — прекрасно сознавая, что произносит это слово совсем не так, как это делают испанцы, и попыталась воспроизвести, роясь в памяти — совсем никудышной, когда речь заходила об иностранных фамилиях, — как зовут советника генерала, который организовал им встречу. — Сеньор Мартинес.
У нее не было уверенности, что она правильно назвала фамилию — может, он был Родригес, а может, Гонзалес или Фернандес.
Сержант защелкнул патронник автомата и заговорил со скамейки на почти безупречном английском:
— Вы мадмуазель Дюваль?
— Мадам Дюваль, — ответила она.
— Вы, значит, замужем?
— Да.
— Ну, это не имеет значения, — сказал он и поставил автомат на предохранитель.
— Для меня имеет.
— О вас я не думал, — ответил он, встал и заговорил с офицером. Хотя, судя по нашивкам, он был всего лишь сержант, в нем чувствовалась власть, не связанная с военным званием. Его поведение показалось ей несколько бесцеремонным, хотя с той же бесцеремонностью он беседовал и с офицером. Сержант махнул автоматом в сторону двери маленького неказистого пригородного домика. — Можете войти. Генерал примет вас.
— А сеньор Мартинес здесь, чтобы переводить?
— Нет. Генерал хочет, чтобы переводил я. Он хочет встретиться с вами наедине.
— Тогда как же вы будете переводить?
В его улыбке теперь совсем не было бесцеремонности, несмотря на сказанные в ответ слова:
— Здесь мы говорим девушке: «Пойдем со мной и побудем наедине».
Ее снова остановили в маленьком зале, в котором висела плохая картина, стоял сугубо утилитарный стол, обнаженная скульптура поздней викторианской эпохи и фарфоровая собака в натуральную величину, — солдат указал на магнитофон, висевший у нее на плече.
— Да, — сказал сержант, — будет лучше, если вы оставите его на столе.
— Но это же только магнитофон. Я не владею стенографией. Он что, похож на бомбу?
— Нет. И все же так будет лучше. Пожалуйста.
Она оставила магнитофон. Придется положиться на свою память, подумала она, на свою дурацкую память, память, которую я ненавижу.
— В конце концов, если я убийца, — сказала она, — у вас ведь есть автомат.
— В этом случае автомат не поможет, — ответил он.
Прошло больше месяца с тех пор, как редактор пригласил ее на обед в ресторан Фуке. Раньше они не встречались, но он прислал изящное и учтивое письмо, отпечатанное шрифтом, напоминающим книжный, в котором хвалил ее интервью, опубликованное в другом журнале. Может быть, тон письма был несколько снисходителен, словно редактор вполне осознавал, что возглавляет журнал более высокого интеллектуального уровня, чем тот, для которого писала она. В их журнале, конечно, платят меньше, но это свидетельствует о качестве публикуемых материалов. Она приняла приглашение, потому что в то утро, когда его получила, еще раз «окончательно» поссорилась с мужем, четвертый раз за четыре года. Первые две ссоры не были такими катастрофическими, в конце концов, ревность — это разновидность любви. Третья была бурной, с чувством боли от нарушенных обещаний, но самой ужасной была четвертая, без любви и злости, но с усталым раздражением, порожденным повторяющимися обидами, убеждением, что человек, с которым ты живешь, неисправим, и пониманием того, что ей, в любом случае, теперь уже все равно. Эта ссора действительно последняя, думала она. Остается только упаковать чемоданы. Слава богу, у них нет детей.
Она пришла к Фуке с десятиминутным опозданием. Слишком часто ей приходилось ждать в ресторанах, чтобы самой быть пунктуальной. Спросила у официанта, где столик месье Дюрана, и увидела, что тот поднимается ей навстречу. Он был высокий, худощавый и очень красивый — и этим напомнил ей мужа. Красота может оказаться тошнотворной, как шоколадный трюфель. С такой импозантной внешностью он был бы почти неотразим, если бы седеющие волосы не столь аккуратно завивались над ушами, хотя сами уши, она не могла не признать, были нормального мужского размера. (Маленькие уши ей не нравились.) Она приняла бы его за дипломата, если бы не знала, что он редактор известного левого еженедельника, который она читала редко, поскольку новомодные политические веяния мало ее трогали. У многих людей, на первый взгляд утративших жизненную силу, живыми остаются глаза, а вот у него именно глаза были безжизненными, несмотря на их снисходительную любезность. Только в движениях элегантного каркаса его тела, когда он усаживал ее рядом с собой и протягивал меню, кажется, пробудилась жизнь — обольстительная жизнь, но все обольщение выражалось лишь в словах. Он предложил заказать палтуса и, когда она согласилась, снова сообщил ей в тех же самых выражениях, что употреблялись в письме, какое огромное удовольствие доставило ему ее последнее интервью, так что, возможно, слова эти действительно принадлежали ему, а не его секретарше, — в противном случае вряд ли он запомнил бы их наизусть. «Палтус здесь очень хорош», — добавил он.
— Спасибо. Вы очень любезны.
— Я давно слежу за вашей работой, мадам Дюваль. Вы не скользите по поверхности. И ваши жертвы не надиктовывают вам свои интервью.
— Я все-таки пользуюсь магнитофоном.
— Я говорю не в буквальном смысле. — Он похрустывал сухариком «мелба». — Видите ли, уже давно, — его словарный запас, похоже, был ограничен правилами журналистского протокола, — я воспринимаю вас как своего человека.
Он явно произнес это как комплимент и сделал паузу, возможно, ожидая услышать от нее еще одно «спасибо». А она размышляла, сколько еще ему понадобится времени, чтобы наконец перейти к делу. Дома на кровати зевали пустые чемоданы. Она хотела заполнить их до прихода мужа — было маловероятно, но все же возможно, что он вернется до ужина.
— Вы знаете испанский? — спросил месье Дюран.