Нас вели мимо одноэтажного здания, как я определил, штаба пограничного отряда. Вход в него оберегали каменные львы на высоких постаментах. Собственно, они сейчас только очень отдаленно напоминали фигуры львов. Когда-то каждый из них, видимо, был с открытой пастью, но от многократного подновления рты зверей надежно залепили краской. И теперь было трудно определить, каким ископаемым принадлежали эти головы.
Но вот мы оказались на футбольном поле. И как только первая пара вступила на беговую дорожку, неожиданно ударил гром духового оркестра. Играл он не очень стройно, на высоких нотах давал «петуха», но к барабану все-таки можно было подладиться. Поравнявшись с трибуной, на которой стояли офицеры, старшина скомандовал: «Стой!» Но направляющие, а за ними еще несколько пар, не расслышав команды, продолжали двигаться вперед. Старшина четким шагом подошел к трибуне, доложил о прибытии. Стоявший впереди всех офицер приложил руку к козырьку:
— Здравствуйте, товарищи пограничники!
В ответ со всех сторон посыпалось горохом: «Здорово!», «Здравия желаем!», «Привет!»
И только тут в главном начальнике я признал Павла Корнилова. Мне захотелось крикнуть, рвануться к трибуне, изо всех сил тряхнуть руку полковника. Но я не двинулся с места. Теперь мы были уже не просто земляками, а подчиненными, пограничниками. Правда, чтобы назвать такую некалиброванную армию пограничной, надо иметь большое воображение.
Мы ожидали митинга. Но полковник спустился вниз и, к ужасу старшины Аверчука, с трудом выстроившего нас в две шеренги, загнул фланги, а сам встал в центре.
— Ну как доехали, товарищи?
— С песнями.
— Хорошо! — одобрил начальник отряда. — Больных нет?
— Больные есть? — переспросил старшина громовым голосом.
— Больных нет, а голодных много! — крикнул развязно Петька Стручков, должно быть специально, чтобы-обратить на себя внимание.
— Вот это деловой разговор. Узнаю настоящих пограничников, — пошутил полковник. — Товарищ старшина, обед будет?
— Так точно! В четырнадцать ноль-ноль!
Полковник взглянул на часы, притушил набежавшую улыбку.
— Значит, в нашем распоряжении десять минут. Тогда я буду краток. Все ивановские, все окают, как я?
— Все.
— Вот урожай на земляков! Не знаю, как вам, а мне приятно. Тоже ведь из иваново-вознесенских. — Ребята одобрительно загудели. — Если не возражаете, сегодня же напишем в ваши райкомы комсомола, военкоматы, на предприятия, в колхозы: доехали, мол, хорошо, с песнями, настроение боевое, сразу про обед начали спрашивать.
Шутка понравилась. Полковник выждал, когда установится тишина.
— Одной перепиской не будем ограничиваться. Через какое-то время попросим приехать, лично убедиться, как земляки начали службу пограничную. Согласны? Значит, считаем, что договорились. Комсомольцев много? — Начальник отряда оглядел изогнутые шеренги. — Смотрите, как дружно голосуют! Про текстильщиков не спрашиваю. А шоферы, трактористы есть?
— Есть!
— Связисты, радисты?
— Имеются.
— А печники, шорники?.. Вот беда, вымирающие профессии.
— Расскажите, какая тут граница? — нетерпеливо спросил мой однофамилец Иванов, тряхнув чубом.
— Трудная. Хилые душой не выдерживают. Начинают ныть, запасаться всякими справками о болезнях бабушек и дедушек. Но я полагаю, что к ивановским это не относится? А вообще границу лучше увидеть, чем услышать о ней на словах. Не горюйте, скоро посмотрите. Тогда наш разговор будет предметнее.
Старшина больше уж не пытался нас построить, а так толпой и повел в столовую. На часах, было ровно четырнадцать ноль-ноль.
В первый день мы не могли порадовать старшину своей выправкой. Но и второй день не принес ему радости. На вновь прибывших надо было дать в склад заявку на обмундирование.
— Ну скажи на милость, какую для тебя ростовку заказать? — косил Аверчук взглядом по длинной фигуре Стручкова. — В деревне небось каланчой звали?
— Я думал, в армии обращаются на «вы», — обиделся Петька.
— До армии надо еще карантин пройти. По росту пятый, но тогда все будет болтаться, как на суку.
— Можно перешить.
— Во-во, специальное ателье для тебя организую. А голова сколько?
— Как это «сколько»? — не понял Стручков.
— А ну обмерь! — скомандовал Аверчук сержанту, вносившему отправные данные в список.
— Сорок девять сантиметров.
— Вот это гвардия! Моему Витьке Шестой год, и то пятидесятый носит.
В довершение всего в команде оказалось три Ивановых. Старшина Аверчук построил нас отдельно.
— Ты будешь первым, — обратился он ко мне, — ты — вторым, ты — третьим. Понятно?
— Можно ведь по имени, — отозвался чубатый Иванов, с которым мы ехали на одной автомашине.
— Все можно. Построим на вечернюю перекличку, я и начну величать: Иван Петрович Иванов, Яков Сидорович Иванов, Иван Иванович Иванов. Комедия!
Итак, волей старшины Аверчука, я стал «первым». Но на душе у Иванова-первого было паршиво. Почему полковник не подошел к нам, не поздоровался, не поинтересовался, что делается на родине, не спросил даже про брата-тракториста? Неужели не узнал? Ну пусть я и Ванюха — мы стояли во второй шеренге. Но как не обратить внимания на Стручкова, голова которого торчала над всеми, словно подсолнух среди гороха! Мне было неловко смотреть в глаза товарищам. Ванюха понимающе отворачивался.
Петька язвил:
— Напрасны ваши совершенства! Не признал полковник «комсомольское руководство». В Володятине разыгрывал простачка, а здесь — начальство, шестом головы не достанешь.
«Может быть, не только полковник, но и его дочка здесь другая?» — думал я, забравшись на кровать во втором ярусе.
По-другому я представлял себе эту встречу. Люба в первый же вечер разыщет меня, уведет в самую темную аллею, закидает вопросами: как там наше село, наша речка, лес. Посмеемся, вспомнив ночевку на деревьях, разговор с Митькой Необутым. Люба и у нас в Володятине чувствовала себя хозяйкой, воображаю, как она развернется здесь. Конечно, в первую очереди захочет показать местные достопримечательности: горное озеро, снежные вершины. Запланирует походы, экскурсии, вылазки...
— Слушай, Иванов-первый, какого черта ты возишься там на верхотуре? — оборвал мои мысли Иванов-третий, размещавшийся подо мной. — Труха какая-то из-под тебя сыплется.
Задремал я только под утро. Через неплотно зашторенные окна пробивался рассвет нового дня. А я все плыл и плыл в свое неизвестное и далекое...
Мы с Ваней Лягутиным сидели у палатки с откинутым пологом, где без умолку стрекотала машинка для стрижки волос. Солдат-парикмахер с выразительной фамилией Блатнер в условно белом халате крутил, как глобус, голову очередного клиента. Тот вскрикивал, дергался, но мастер с силой вдавливал его в странное монументальное кресло времен каких-нибудь Людовиков ...надцатых.
Подошел Иванов-второй, небрежно бросил:
— В очередь на электрический стул?
Я сочувствовал однофамильцу: сейчас падет его роскошный каштановый чуб. Парень знал цену этому чубу, он удивительно шел к его лицу. Сползет на середину лба — задумчивость, сосредоточенность мысли, воля; откинется вправо — непримиримость, обида; распушится — удальство, мальчишеский задор. Как расстаться с этаким даром природы? Я даже задержался, чтобы посмотреть.
Парикмахер с тупым ожесточением вонзил металлические зубья машинки в густую шевелюру. Чуб отделился и тяжело упал на земляной пол. Иванов-второй взглядом проводил его в последний путь. И все! Открылась невыразительная, белая, без загара головка, такая же, как и у всех смертных, именуемых новобранцами.
И точно в насмешку снаружи палатки было пристроено зеркало: посмотри, каким ты был и каким стал! Иванов-второй не удержался, заглянул в него и по привычке встряхнул головой, будто отбрасывал чуб со лба.