— Подожди, Архип. Ты лучше напиши, что хочешь сказать.
Но Гали уже трудно было остановить. Он стал похож на неисправный пистолет, стрелявший самопроизвольно.
Янис Ратниек нажал на угловатое плечо Архипа.
— Чего ты кипишь, хоть яичницу на тебе жарь? Поостынь малость. Мы на Балтике особо вертлявых рыб на лед кидали. Обливайся по утрам холодной водой.
— Вы можете век прожить с одной «барыней», раз вашей фантазии не хватает на большее, — вступился Стручков. — А мы не хотим отставать от Запада. Понятно?!
— Да ведь противно же смотреть на эту обезьянью кадриль.
— Можешь не смотреть. Для твоих слоновьих ножищ такой танец все равно не подходит. Здесь пластика нужна.
— Скажи, пожалуйста! — пропустил Янис мимо ушей Петькину грубость. — Я слышал, в Америке сейчас его вниз головой отплясывают. Значит, голова должна быть, примерно, такой же пластичной, как подошва башмака?
— Попробуй, может, в перевернутом виде ты будешь больше на человека похож. Пошли, Архип!
Резко хлопнула дверь.
Мы почтили их уход молчанием. Заговорил Янис.
— Кому подыгрываешь, Костя?
— Да никому не подыгрываю. Просто пальцы разминаю.
— Не разминаешь, а ломаешь.
— Пожалуй, верно, — согласился Костя. — Пристали эти косоногие... — Костя смущенно посмотрел на нас. Не может он отказать, когда его просят. Характер не позволяет.
Вот так и живем. Когда отсутствует начальство, можно увидеть ультратвист, услышать, как прорабатывают Аверчука, ссорятся друг с другом. А что дальше? На границе у солдат нянек нет...
Бегут, толкутся мысли — взволнованные, тревожные, горячие. И переуплотненные пограничные сутки им не помеха. Я уже стыжусь своего негласного конфликта со старшиной. И все чаще вспоминаю слова полковника Корнилова: «Рядовой-то ты рядовой, но мысли и дела твои не обязательно должны быть рядовыми...»
Ратниек подсел ко мне.
— О чем задумался?
— Паршиво что-то на душе, Янис.
— И у меня тоже. Как ты думаешь, не слишком ли долго мы разворачиваемся? А косоногие работают. Давай позовем секретаря.
Иванов-второй вошел хмурый.
— Чего звали?
— Военный совет задумали, Кутузова ждем.
— Можно без прибауток?
— Ты, секретарь, не замечаешь, что делается на заставе?
— Замечаю, рыбак: все течет, все изменяется, и все к худшему. Можно и по-другому: снизу течь, а сверху крыша равнодушия. Утонем.
— Философ... Один думаешь тонуть или вместе С нами?
— Пока еще не решил. Вот соберу собрание и подам в отставку.
— Насчет собрания правильно, — поддержал Янис, — а насчет отставки — глупость.
— Надо было тебя в секретари.
— Опять не то говоришь. Я только здесь в комсомол вступил, а ты с доармейским стажем. Да и дело тут вовсе не в одном человеке. Нужно всем навалиться.
— Фу, черт! Ступить негде, обязательно на гения напорешься. Пойдем, я тебе в самом деле сдам дела.
— Давайте серьезнее, — вмешался я.
— Давайте, — согласился Иванов-второй. — И начнем с твоего земляка Стручкова.
— Как же ты мыслишь начать?
— Повесить! За длинные ноги. И пусть болтается для всеобщего обозрения.
— Спокойнее, спокойнее, секретарь.
— «Спокойнее»! Походи в моей шкуре.
— А в моей шкуре ты бы чувствовал себя лучше? — улыбнулся Янис. — Между прочим, любопытный парень этот Стручков. Я вчера начал его урезонивать... Можно так сказать по-русски: «урезонивать»? Он слушал, слушал, а потом и говорит: «До чего же вы скучный народ, бюрошлепы! И колокола ваши гудят похоронно: танцевать нельзя, подшутить над человеком нельзя, петь только строевые песни, выступать только по конспектам. Хочешь, доскажу за тебя, что мне делать дальше? Выполнять, соблюдать, сберегать, преодолевать, брать пример. Жуть! Мухи и те подохнут».
— И ты не двинул ему?
— Так ведь он прав, секретарь. В самом деле скучно.
— Самодеятельность на тебя возложена.
— Вот это и плохо. Не гожусь для такой работы. Сейчас уже окончательно убедился. Дали бы мне что-нибудь другое, ну, например, дополнительные занятия по конной подготовке с отстающими.
Я заметил, как вспыхнул Иванов-второй. Он все еще не мог оправиться от недавних потрясений. Боль в руке превозмогает, а вот насмешки превозмочь не может. Да и дисциплинарное взыскание надолго вывело его из равновесия.
Зато Янис был на высоте. Крутая у него закваска. По-прежнему спокоен, рассудителен, добродушен. Наверное, только таким и покоряются моря. И сейчас он натолкнул меня на неожиданную мысль. А что, если этого идола, Петьку, не развлекать, а самого приспособить к сцене? Фокусником. Или клоуном. И афишу во всю стену: «Рыжий у ковра». Мне так понравилась эта идея, что я улыбнулся. Секретарь и мою улыбку, видимо, принял на свой счет.
— Долго будете утрамбовывать свои мысли? Разве только в нас дело? Поддержка сверху нужна.
— Верно, секретарь. Давайте пригласим на бюро сержанта Березовского?
Я не очень обрадовался находке Яниса. Мне не по душе был этот атлет. Пора бы уже как-то проявить себя, а он, наверное, только о футболе думает. Даже снег ему не помеха. Гоняет мяч во дворе вместе с шестилетним сынишкой Аверчука Витькой.
Со старшим Аверчуком у них, кажется, не все ладилось, однако на поверхность ничего не всплывало. Правда, Петька Стручков как-то пустил струйку дыма: «Между старшиной и сержантом в вещевом складе была такая баталия — дощатые стенки прогибались».
На наше приглашение Березовский отозвался охотно.
— Бюро?
— Что-то в этом духе, — секретарь побледнел, высвобождая больную руку из железной ладони сержанта. — Надо посоветоваться.
— А я думал, меня здесь и за комсомольца не признают.
Что это — скромность или бахвальство? Мы уже знали, что он кандидат в члены партии и один раз вместе с майором Козловым ездил в отряд на партийное собрание. Сержант сел рядом с секретарем, положил ему руку на плечо. Этот жест мне показался развязным.
— Я слушаю. — Березовский резко встряхнул головой, точно отбивал верховой мяч.
Все почему-то смотрели на меня. Ну, что ж... Пусть этот футболист знает, какие люди были на нашей заставе. И я начал рассказывать о капитане Смирнове, сержанте Гришине, ефрейторе Железняке, рядовом Чистякове, о нашем письме и наших обещаниях хранить боевые традиции девятой пограничной заставы.
Иванов-второй не дал мне закончить, вскочил с места.
— Почему со щитов во дворе заставы лозунги содрали? Все строй да строй — задохнуться можно. Скоро сами станем похожи на те мертвые картинки, что смотрят с этих щитов.
— По-моему, мы заходим в опасную зону, — перебил Березовский. — Я не нахожу ничего плохого в том, что где-то появились выдержки из уставов. Мы — народ военный.
— Я не против уставов, не против строя. Но ведь кроме ног у солдат еще и головы есть.
— Ты угадал, секретарь, — улыбнулся сержант.
— Почему же начальство об этом не думает? — горячился Иванов-второй.
— А мы сами, сами что-нибудь делаем?
Меня так и подмывало ответить: «А как же? С Витькой Аверчуком в футбол гоняем». Но секретарь опередил меня.
— Разве настроение людей зависит только от нас?
— И от нас. В особенности от секретаря.
— Тогда вот вам мое стило, и можете писать сами!
— Подожди, не горячись, — вступился Янис. — Критику уважать надо, как сказал однажды наш капитан сейнера и сразу после собрания уволил двух рыбаков. Вот Николай мог бы считать Потехина врагом номер один, а я все чаще вижу их вместе. И ведь на глазах меняется парень. Так что верно: от нас многое зависит.
— Согласен, секретарь? — спросил сержант и снова положил руку на его плечо. — Потехин отходит, я тоже заметил. Сейчас меня больше других беспокоит Гали. В общем и целом дрянь человек, но надо и к нему подбирать ключи. Я спланирую, чтобы вы почаще выходили с ним на границу.
Сержант, что-то вспомнив, взглянул на часы, рванулся было к двери, потом вернулся, посмотрел на нас, будто впервые увидел, и признался: