— Садитесь и осторожно спускайте ноги с кровати, — прервала мои мысли сестра.
Становление шло мучительно и медленно. При одном прикосновении к полу от боли кружилась голова, а на лбу выступал холодный пот. Три дня учился только стоять. К концу недели делал по два шага. А когда самостоятельно одолел расстояние от стенки до стенки — обезумел от радости и готов был кричать на весь госпиталь.
Теперь в палате было три койки, правда еще не застланные, и три пары наушников. Наушники шипели, как примус. Жаль, что на них не было заводского клейма. Все-таки интересно знать, где проживают творцы этих примитивных изделий? И не только живут, а возможно, и радуются, что их товар идет в номенклатуре рядом с умнейшими приборами современной радиоэлектроники, что выпускает завод Железняка.
Ну что ж, займемся реконструкцией. Работа знакомая. Прежде всего отрегулируем электромагнитики. А теперь заменим бумажные прокладки: они не прижимают мембрану, и она дребезжит. Готово. И будто в награду за мои труды заиграли «Баркароллу» Чайковского. Широкое, неторопливо-задумчивое начало. Мелодичные, задушевные звуки как бы растекались по бескрайним полям и лугам, по спокойной глади реки, сливались с голубоватой дымкой горизонта и снова возвращались, сверкая бисером утренней росы. Эта песнь возвещала о рождении свежего, яркого летнего дня. Наверняка Чайковский когда-то был в окрестностях нашего села и подслушал удивительные звуки просыпающейся природы...
Вошла няня тетя Маша с охапкой белья и начала застилать свободные кровати. Это наша кормилица, наша мама, наш полпред и мой единственный собеседник. Она пожилая, немного грузная, добрая, со смешливой хитринкой в карих глазах. Делала она все быстро и незаметно. Недавно отмечали ее тридцатилетний юбилей работы в госпитале. Больные купили ей духи и чулки. Она прослезилась, поблагодарила и отнесла подарки своей дочери.
— Тетя Маша, чему вы улыбаетесь?
— Смешинка в глаз попала.
— В моей палате?
— Нет, в соседней. Застилала кровать этого Галинина...
— Тетя Маша, прислали бы вы его сюда.
— Э, батюшка, его и след простыл.
— Как?
— А так, выписали. Я ему еще две недели назад говорила: бросай костыли. А он на меня коршуном: «Не твое дело! Сам знаю, что бросать, когда бросать и в кого бросать!» Ну ладно, думаю, ты знаешь свое, а я — свое. Захожу как-то и говорю этому Гали: «Посылка тебе». — «Где?» — «В кабинете у врача. Беги скорее, пока там нет никого, а то начнут проверять, нет ли чего недозволенного». Он сорвался и про костыли забыл. Я подобрала их и сестре-хозяйке отнесла. Доктор только посмеялся: эксперимент, говорит, удался. Диагноз правильный. А тебе вот, сынок, только по комнате разрешили, а ты вчера в коридор выбегал.
— Тетя Маша, вы не говорите об этом врачу.
— Да ладно, ладно уж, не скажу.
Здоровье мое улучшалось. Теперь даже тетя Маша не ворчала, когда я разгуливал по коридору.
А настроение портилось. Я все время думаю о Любе, жду от нее письма, жду ее... А вдруг она ничего не знает? Нет, это исключено. Если верить Гали, вертолет с врачом и группой саперов прибыл из отряда. Нет, нет, вести о таких ЧП разносятся со скоростью звука.
Мысли невольно возвращаются к Гали. В первые дни вопреки всем запретам он прорывался в палату, а потом избегал встреч. И уехал не попрощавшись. Что бы это могло значить? Совесть заговорила? Что-то ее проблесков пока еще никому не удалось обнаружить. Боязнь ответственности? Это скорее. Он проговорился, что с ним беседовали при отправке в госпиталь. А вот о чем беседовали — начисто забыл.
В общем, один, зажатый четырьмя белыми стенами...
Дверь широко распахнулась, и в палату вошел новый больной. Он был высок ростом, плечист.
— Привет болящей команде! Прибыл к вам на временное поселение. Чем угощать будете?
— Пока вся команда состоит из одного меня, — обрадовался я поселенцу.
— И то хлеб. Ну что ж, будем знакомы: старшина Мраморный из штаба энского пограничного отряда. Надеюсь, более подробные сведения не нужны?
— Рядовой Иванов, — протянул я руку, удивляясь бодрому настроению старшины.
— Что резали?
— Кажется, ничего.
— Ну, значит, будут, — убежденно произнес вошедший. — Хирургическое отделение. Здесь признают только один лозунг: солнце, воздух, вода и нож. У меня живот пороли, выбросили какой-то поганый отросток слепой кишки.
Он бросил в прикроватную тумбочку газетный сверток, попробовал руками пружинистую сетку кровати, точно хотел удостовериться, выдержит ли она нового поселенца. Вбежала няня и испуганно закричала:
— Больной, больной Мраморный, что вы делаете?!
— Прописываюсь по новому адресу, тетя Маша.
— Я же предупредила — не передвигаться без моей помощи.
— Хотите спляшу? Барыня, ба-арыня!..
— Вот как трахну по большущему лбу! — И няня замахнулась посудиной специального назначения. Кто ее, эту посудину, не знает, пусть никогда и не узнает. Она только для лежачих больных.
Старшина полежал, а когда няня скрылась, сел в кровати.
— Значит, Иванов?
— Так точно, — подтвердил я.
— Помнится мне история с одним Ивановым. Распечатываю как-то пакет — я в штабе учитываю личный состав, а также все, что ему полагается: звания, награды, поощрения, взыскания, — а в нем представление к медали за отличие в охране границы на рядового Иванова. Имени-то теперь уж не помню. Вот, думаю, молодец, хорошо службу начал. Ну, хвалить-то хвалю, а сам за телефон, — продолжал Мраморный, подбивая под спину подушку. — В нашем деле, как говорится, семь раз отмерь, один раз отрежь. Справляюсь что к чему. А на заставе уже новое начальство. Можете, говорят, представлять и даже сами награду вручать: получатель скоро к вам на гауптвахту прибудет. Вот задача: с одной стороны — представление к награде, с другой — записка об арестовании. Как ты думаешь, какая бумага должна перевесить? — обратился он ко мне.
— Смотря по тому, к кому попала эта бумага. Если к бюрократу — непременно записка о гауптвахте перевесит.
— Вот что, парень, выбирай слова! — вспыхнул старшина. — Я не один решал...
Но я не узнал, кто еще принимал участие. Старшина вдруг скорчился от боли, побледнел и стал осторожно вытягиваться в кровати. Я нажал на кнопку звонка.
Старшину за ночь три раза кололи. Он лежал разрумяненный, с температурой. Я страдал за свою вчерашнюю выходку. Нашел время и место сводить личные счеты.
— Товарищ старшина, извините. Дело в том, что я тот самый Иванов...
Мраморный посмотрел на меня воспаленными глазами.
— А ну иди сюда! Садись! Выкладывай все по порядку.
— Может, в другой раз? Вам сейчас нельзя волноваться.
Старшина отмахнулся от моего предостережения — тоже мне врач! Не удовлетворил его и мой краткий рассказ о встрече с нарушителями. А потом не удовлетворил и более подробный. Он заинтересовался началом службы, первым выходом в горы. Временами он прерывал меня.
— Алешу Железняка я хорошо знаю. И сержант Гришин частенько в штабе у нас бывал. Хорошие ребята.
Старшина повеселел, ожил, достал из тумбочки блокнот, авторучку и начал что-то быстро записывать.
— Говори, говори, — подбадривал он меня. — Твой рассказ лучше всяких уколов действует.
Вошла няня.
— Эй ты, герой, кому сказано лежать?
— И ничего-то ты не знаешь, тетя Маша! Вот он, герой-то, рядовой Иванов, что рядом со мной сидит.
— Оба хороши. Придется снова развести.
— Тетя Маша, хотите в ножки поклонюсь?
— Да лежи ты, — испуганно замахала руками няня. — Уйду я от вас, как пятьдесят пять стукнет, так и уйду. — Она погрозила пальцем для порядка, но добрую улыбку так и не сумела скрыть.
А старшина вдруг загрустил:
— Эх, подвели неподкупные весы Фемиды. А главнее, и переиграть трудно. Капитан Смирнов назначен комендантом участка в другой округ, а начальника отряда перевели...
— Как перевели? Куда перевели?
— В пограничное училище... Да ты чего встревожился? Все еще поправимо.