Кок Гарри Боцманов снова ушел в плавание. Корабль, на котором он кормит команду, бороздит холодные волны полярных морей. Изредка пишет нам. Письма его очень интересные. Семья эскимосов осела на плато. Им помогли отстроить дом. Дети подрастают и уезжают учиться в Магадан. Живут в интернате.
Механик Бехлер тоже прочно осел на плато. Коллектив обсерватории нынче большой, только научных сотрудников четырнадцать.
«А что же с Абакумовым?» — спросите вы. Закономерный вопрос. Отвечаю: Абакумова не судили. То ли отец сумел убедить кого надо, или помогло это самое «давность привлечения к уголовной ответственности», или, наконец, ходатайство коллектива полярной станции, но только Алексея Харитоновича отпустили с миром.
Абакумов работает наблюдателем на метеорологической станции «Горячие ключи» (жители рудного поселка зовут это место «Абакумовская заимка») — филиале обсерватории.
Жена его давно умерла, оттого и писем не было. А дочь Лиза живет с ним и замещает его на метеостанции, когда он уходит на охоту. Не могу эту Лизу себе представить!
Девять часов вечера. Окна раскрыты настежь. Глухо, как море, гудит Москва. У мамы премьера. Бабушка с ней в театре. Мы с отцом сидим в его кабинете. Он собрался идти встречать маму, но еще рано, и он присел выкурить папиросу.
Я нерешительно стою перед ним: сейчас говорить или потом?
— Эк ты вымахал, Николай! — с нескрываемым восторгом замечает отец. — Не подпирай потолок и сядь. (Я послушно сажусь рядом с ним на диван.) Теперь ты уже не так похож на мать, — почти с удовлетворением отмечает он. — Но и на меня не похож…
— Уродился ни в мать, ни в отца, — глубокомысленно отвечаю я. — Папа, ты не ходи сегодня встречать… Там же бабушка. Они вместе приедут на такси.
— Пожалуй… — соглашается отец. — А ты что, хотел поговорить со мной?
— Ну да!
Я подвигаюсь к нему еще ближе. Так мы сидим рядышком — отец и сын.
— Пора заявление в университет подавать, — помогает мне начать разговор отец. — Выбрал ли тынаконец?
— Нет, папа…
— Ну, как же…
— Вернее, выбрал, но еще не уточнил… Хочу осмотреться в жизни, подумать, чтобы не ошибиться. Поработаю с год или два…
— Ну, положим… Что же ты решил?
— Если ты не возражаешь… (У меня решение твердое, хоть бы он и возражал!) Хочу поработать на плато.
— Черт побери!..
— Я уже запросил Ангелину Ефимовну. Она зовет меня. Предлагает место лаборанта-коллектора.
— Ты получил от нее письмо? Что же до сих пор не сказал? Дай письмо!
Вынимаю из кармана куртки много раз читанное, смятое письмо. Отец почти вырывает его из рук. Он читает и от удовольствия смеется и причмокивает языком: «Хорошо! Молодцы! Ух, милые!» и так далее.
— Вот здесь я, папа, не понял, что это означает: «Начинаются работы планетарного масштаба…» О чем это она?
— Это понятно… Но в этом году они еще не начнутся… Ведь там, по проекту Кучеринер, будут заложены сверхглубокие скважины. Одна из тех, которые готовятся в СССР и в США. Да… Первые геологические «спутники», запущенные в глубь Земли.
Отец снова закуривает и предлагает мне папиросу, словно своему коллеге. Я иногда с ним курю, но никогда не затягиваюсь, меня тошнит от этого. На лице Черкасова-старшего полное блаженство. Не то от папиросы, не то от приятных размышлений.
— Так ты, папа, не против, если я поеду на плато? Отец с минуту как-то странно смотрит на меня. Потом берет мое лицо в обе руки и торжественно чмокает меня в лоб. Он взволнован. Что с ним?
— Ты не мог меня больше обрадовать, Николай! Этого я ждал от тебя втайне. Но я хотел, чтобы ты с а м выбрал. Я в тебя верил. Знаешь, когда я начал верить в тебя, как в человека? Когда ты спас меня из снежной ловушки. Тогда я еще не верил и здорово струхнул, мой мальчик! Я боялся, что ты сидишь где-нибудь неподалеку и… замерзаешь. А ты в это время ушел уже далеко… Очень далеко и от этой расщелины и от моих представлений о тебе. И в истории с Абакумовым ты вел себя как надо, несмотря на то что был очень мал. Тринадцать лет всего. Я знал, как ты его боялся! Он же в кошмарах тебе снился… Я горжусь тобой, сынок!
Может, это нескромно, наверняка нескромно, но я не могу удержаться, чтобы не вспомнить об этих словах отца. Это была счастливейшая минута в моей жизни. И я мысленно поклялся, что никогда не дам отцу повода стыдиться за меня.
Некоторое время мы, перебивая друг друга, предаемся упоительным мечтам о плато.
— Черт побери! — Отец выдвигает вперед нижнюю челюсть. — Ты едешь на Север, а я… остаюсь дома!.. — Отец как-то даже тускнеет от невыразимого унижения. — До чего я докатился!.. — стонет он. — Никогда не женись, Николай.
— Почему? — искренне удивляюсь я и поспешно добавляю: —А я и не очень-то мечтаю о женитьбе. Еще чего! Вон Женя Казаков не женился.
— Женька — дурак! — нелогично восклицает отец. Я становлюсь в тупик.
— Слушай же, — вновь веселеет отец, — я приеду к вам на плато. Ей-богу, приеду. Идея! Сейчас ведется подготовка к предстоящему Международному году спокойного Солнца. Завозится новая аппаратура, оборудование… Как раз сегодня мне звонили из Академии наук, что собирается большая группа ученых и специалистов для выполнения инспекторского осмотра полярных обсерваторий и станций. Мне стоит только заикнуться, и меня включат в эту группу. Для того и звонили… Пока это, а там будет видно. Ты когда выезжаешь?
— На той неделе.
— Зачем же на той — на этой. Завтра!
— Так я не соберусь!
— Ну, послезавтра — последний срок! И… слушай, Николай, скажи там в обсерватории, чтобы меня ждали.
Можно ли поверить — здоровущий парень, косая сажень в плечах, и страдает морской болезнью, или… как она там называется — воздушной. И все опять шутят в самолете: «А летчика из вас не выйдет!»
Когда меня несколько раз уже вывернуло наизнанку, я затих в удобном кресле…
Сначала я занял место позади, но потом какая-то женщина (позор!) настояла на том, чтобы уступить мне свое кресло в первом ряду, где меньше укачивает. Теперь я вроде как дремлю.
Вспоминаются проводы на аэродроме. Сияющее лицо отца, подавленное — мамы, заплаканное — бабушки. Она всегда плачет, расставаясь со мной, если я даже еду с родителями в Крым,
Пришел провожать весь наш выпуск. Девчонки принесли цветы. Ребята совали папиросы и книги на дорогу (а надо было захватить аэрон). Уговаривались писать друг другу. Я чуть ли не первый из нашего выпуска совершаю «вылет из гнезда». Правда, две закадычные подружки, Алка и Галка, поступают на завод. Вовка в последний перед подачей заявления момент решил сдавать в фармацевтический — там у него дядя в приемной комиссии. Смехота! Я его звал с собой на плато, он сказал: «Дураков нет!»
Пять лет прошло с тех пор, как мы оставили плато. Отец уехал неожиданно, передав полярную станцию Ангелине Ефимовне. В Академии сочли невозможным держать на какой-то глухой станции двух докторов наук. Отцу предложили заведование кафедрой, и он согласился. До сих пор не уверен почему. Я подозреваю, что это связано с мамой…
И мы вместо двух лет пробыли на плато всего один год. Правда, советской науке этот один год дал очень много. Исчезло белое пятно с карты Заполярья. Были получены точные ответы на многие недоуменные вопросы геофизики, гляциологии, климатологии и других наук. Значение этого года было тем больше, что все исследования проводились по единой программе наблюдений МГГ. Так я слышал. Самому трудно судить, потому что я еще слишком невежествен.
Я не забыл плато, которому присвоено имя моего отца, открывшего его. В театре или школе, дома или на многолюдных улицах — я всегда видел плато. Видел его в лучах полярного солнца и при блеске звездного дня. У меня все время было такое ощущение, будто мне чего-то не хватает. Я тосковал по огромным чистым пространствам, хрустальным рекам, засыпанным снегами или цветущими маками горным долинам. Мне не хватало ясной тишины, прозрачности воздуха, сияния голубых ледников. Это было сильно, как голод. А я даже не умел этого выразить словами. Я томился по Северу… Заворожил он, что ли, меня? В чем дело?