Выбрать главу

— Я, должно быть, схожу с ума, — так же тихо сказал он. — Все время — о ней, о ней… Ни на чем не могу сосредоточиться. Со мной еще никогда такого не было. Увлекался, конечно, но легко забывал. Как глупо я себя веду! Никому не рассказывай того, что видел. Я постараюсь справиться с собой. Ведь я ее не люблю.

— А я люблю, — сказал я и, не оглядываясь, пошел к дому.

А Женя все стоял на тропинке, как оглушенный. Меня он, наверное, не слышал.

Я уже открыл было дверь, когда, оглянувшись, увидел, что Женя зашагал к озеру. Подумав, я вернулся на то место. Ну конечно же, на земле валялся анемометр. Я поднял его и отнес в метеорологический кабинет. Там уже никого не было. Я положил анемометр на стол. Мне хотелось плакать.

А потом я лежал без сна на кровати (Марк сладко посапывал во сне) и думал обо всем этом.

Странно, но я совершенно не испытывал ревности. И отец, и мать у меня были очень ревнивы. Мама, например, ревновала отца к Вале Герасимовой. А отец — к кому он только не ревновал маму! У меня, видимо, это совершенно отсутствовало. Не ревность терзала меня, а лишь страх потерять Лизу навсегда. Единственную девушку, которая мне нужна во всем мире.

Я решил завтра переговорить с Лизой начистоту. Будь что будет!

Глава восьмая

СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ И ГУСЬ

Поговорить с Лизой мне не удалось. Две недели я был занят тем, что вместе с Женей, Иннокентием и Марком размечал места для будущих взрывов. Это была землемерная, весьма утомительная работа. Каждое утро вертолет относил нас все дальше и дальше от плато. К ночи мы возвращались, совсем выбившись из сил.

Разнесенные друг от друга на десятки километров, вытянутые в линию от плато до вулкана, эти взрывы, вспоров непомерную толщу земли, расскажут, чтб там, на страшной глубине. В середине марта геофизики обсерватории выедут на свои места с передвижными сейсмостанциями. Волна взрыва достигнет нижней границы земной коры и, отразившись, ответит на многие вопросы.

А пока мы торопились с подготовительной работой. Женя заметно похудел, почернел, стал молчалив и досадовал на что-то, должно быть на себя самого. Так прошло четырнадцать дней, и Женя дал нам выходной: пора было помыться в бане и отдохнуть.

Я вымылся ночью, а утром предложил Лизе сделать лыжную вылазку на Ыйдыгу. Навестить Барабаша. Лиза сразу согласилась. Она как раз испекла пирог с яблоками и решила отнести ему. Марк было увязался с нами, но я скорчил такую скорбную мину, что он сразу понял, в чем дело, и даже вовремя успел отговорить Лешу Гурвича, который тоже вознамерился идти с нами.

День был чудесный (вообще эта зима была легкая и теплая). Солнце уже поднималось высоко. Еще месяц, оно не зайдет за горизонт — до самой осени.

Дружески разговаривая, мы шли себе да шли по замерзшей блистающей Ыйдыге. Торосы так сверкали на солнце, что слепило глаза. Я думал, как начать разговор. Потом решил сказать на обратном пути…

Солнце пригревало спину, словно кто-то добрый и мудрый, знающий, что меня ожидало, приложил теплую ласковую ладонь.

В природе грядущее событие всегда дает о себе знать. Надвигается ураган—падает барометр, идет гроза—растения и животные присмирели. Ночь все длиннее — падают заморозки, опадают листья, сок все медленнее струится в березе. Завтра выпадет снег — лес готов к зиме. Пришло в возбуждение магнитное поле — приборы зарегистрировали электрические токи земли… Приборы записали инфрашум, не слышимый человеком. Животные кричат и бегут — скоро начнется землетрясение. А человек мирно спит или читает, беседует с другом или провожает любимую, может, ссорится с женой — ничего человек не знает о своем будущем.

Ничего и я не знал в тот день и, так как со мной была Лиза, радовался, как теленок весной. До чего же мне было хорошо!

Когда мы подошли к фактории, Фома Егорович выскочил нам навстречу. Лайка от восторга повизгивала и носилась у всех под ногами. В доме топилась печь. Весело потрескивали дрова, как фейерверк осыпались пылающие угли. У печи стояла низенькая скамеечка: видно, фельдшер сидел перед огнем.

Мы вручили наши нехитрые подарки. Барабаш был тронут чуть не до слез.

— Добрые ребята… — пробормотал он и бросился ставить самовар.

Лиза сняла теплый свитер и осталась в полосатенькои блузке и брюках. Она вымыла, несмотря на протесты хозяина, некрашеный пол, накрыла на стол, а я нарезал хлеб и очистил рыбу.

Лиза разрумянилась, черные глаза так и сияли. Я забыл, что и делал, сел на стул и любовался Лизой. Должно быть, у меня был глупый вид, потому что фельдшер все посмеивался себе в усы.

Фома Егорович принес из кладовой замороженные пельмени и, живо вскипятив воду, бросил их в чугунок. А к пельменям он подал наливку из какой-то лесной ягоды. До чего же вкусная была наливка!

Фома Егорович стал расспрашивать Лизу об отце.

— Прежде он заходил ко мне, — сказал фельдшер, — а нынче что-то и не заглядывает.

— Некогда ему, — пояснила Лиза. По лицу ее проскользнула тень. — На охоту никак не выберется. Завхозом он теперь…

Барабаш вопросительно взглянул на Лизу. Она чуть покраснела.

— Новый директор ведь… давний папин враг. Он ненавидит папу.

— За что он может ненавидеть Алексея Харитоновича? — удивился фельдшер.

— Старая история. Есть злопамятные люди… Не умеют прощать.

Когда мы собрались уходить, сказал Лизе:

— Купил я в прошлом году на платье Марфеньке… Не успела она в нем покрасоваться. Что же попусту стариться материи… Возьми и сшей себе платье, дочка.

Барабаш протянул Лизе сверток. Она в нерешительности смотрела на него. Уж очень дорог был подарок.

— Возьми, — сказал я, испугавшись, что обидится человек.

Лиза взяла и, подумав, поцеловала Фому Егоровича в щеку. Он отвернулся, скрывая невольные слезы.

— Покажи, какой материал, — сказал я смущенно, не зная, чем отвлечь несчастного отца.

Лиза развернула сверток и вскрикнула от восторга. Это было шелковое полотно, удивительно приятного тона и рисунка: мелкие голубовато-серые полевые цветочки по розовому полю, серые легкие стебельки.

— Как идет девушке такое платье! — воскликнул я, уже вообразив его на Лизе.

Невольным, чисто женским движением Лиза приложила материю к себе. Но тут же застенчиво и с раскаянием взглянула на Фому Егоровича. Он ее понял.

— Носи на здоровье, — успокоил он Лизу. — Мне будет приятно, что не истлеет в сундуке. Продать бы я его не мог, сами понимаете…

Кажется, Барабаш хотел нас проводить, но, видно опасаясь быть помехой, остался дома. И мы пошли одни.

Уже скрылось за темными горами солнце и след его потух, но, словно желая осветить нам путь, разгорелось в небе северное сияние.

Мы стояли на льду реки и все смотрели, смотрели. Лиза прижалась ко мне. Я обнял ее за плечи нежно, как сестренку. Так мы смотрели долго, потрясенные до глубины души тем, что творилось в небе.

Разве можно найти слова, чтобы это выразить? Все равно, кто этого не видел, не поймет. Но радугу вы видели? Ту самую радугу, за которой бежала в детстве Лиза. Так вот: в небе полыхали тысячи радуг, то расходясь, пересекая друг друга, то сливаясь полукружиями в один феерический небесный пожар. Зеленые, синие, лиловые, розовые, малиновые языки пламени…

Насмотревшись и продрогнув, мы пошли. И вот тогда я сказал ей, что люблю ее с самой первой встречи… Сначала не знал, что уже люблю. Но знал твердо, что полюблю только ее — Лизу Абакумову.

— Понимаешь, люблю! Скажи только одно: да или нет?

Я остановился и, наклонившись, заглянул ей в глаза. Как они сияли!

— Я не знаю, — сказала Лиза, доверчиво и прямо глядя мне в лицо.

— Как же не знаешь?

— Не знаю… Ведь я еще никогда не любила. Мне тоже с первой встречи казалось, что я полюблю только тебя.

— Понятно. А теперь уже не кажется, — пробормотал я, внезапно упав духом.

Лиза живо сняла варежку и погладила меня по щеке теплой рукой.

— Ты не бойся его, — сказала она. — Я вижу, ты боишься Казакова и страдаешь. Я это пересилю в себе. Я хочу, чтобы тебе было хорошо, Коля. Дай мне разобраться. Нет, тут нечего разбираться. Это верно: я люблю тебя, как никого на свете. Даже больше, чем отца. Может, я люблю тебя просто по-человечески? Но я очень люблю тебя. Ты только повремени. Потерпи, пока у меня пройдет…