Выбрать главу

Выздоровление затягивалось, больница надоела мне до чертиков, и я стал настойчиво просить Зинаиду Владимировну, чтобы меня выписали.

— Но ты еще температуришь, — с досадой возражала она.

— Оттого и температурю, что в больнице, — резонно доказывал я.

— Тебе вообще теперь противопоказано Заполярье. Надо возвращаться в Москву.

Глаза ее смотрели на меня с жалостью. Она размышляла вслух.

— Отец работает в Антарктиде… Гм, думаю, мать сумеет устроить тебя в хорошую больницу? Там тебя подлечат. Потом в санаторий месяца на три… куда-нибудь на берег моря. Да, похоже, ты у нас не поправишься… Ладно, я тебя выпишу, буду навещать. А пока мы изыщем способ отправить тебя в Москву. Что ты так побледнел?

— Зачем же в Москву… Дома…. ну, в обсерватории я быстро поправлюсь и приступлю к работе.

Зинаида Владимировна отвела глаза.

— Разве я уже и работать… не смогу? Как же…

— Не волнуйся. В этом году не сможешь. Пройдешь комиссию… Тебе дадут вторую группу. Может, первую.

— Какую… вторую? — не понял я.

— Инвалидности. Вторую группу. Что ты так все воспринимаешь? Это же временно. Тебе необходим щадящий климат. Средняя полоса России. Ни жары, ни холода… А пока мы выпишем тебе бюллетень. Не расстраивайся. Все идет нормально.

Марк прилетел за мной на вертолете. Утром я принял ванну, побрился. С чувством освобождения надел свой костюм. С Марком были и Абакумов, и Бехлер. Оба сияли от радости, что я возвращаюсь. Я старался не делать резких движений: чего доброго, пойдет горлом кровь и меня не выпустят из больницы. Утром я нарочно не додержал термометр — получилась нормальная температура.

Провожать высыпала вся больница: санитарки, врачи и сестры. Больные приникли к стеклам и махали руками. Я изо всех сил крепился. Но когда вертолет поднялся, в изнеможении закрыл глаза.

— Устал! — крякнул Абакумов с сокрушением. Так с закрытыми глазами долетел до плато. Встретили меня буквально все. Я чуть не заплакал — так был растроган общей радостью. За что они, собственно, меня любят?

В кают-компании был накрыт стол для праздничного обеда. Женя крепко пожал мне руку. Он немного загорел, лицо его обветрело. Валя Герасимова, не стесняясь, целовала меня, словно родная сестра. Лиза стояла в отдалении и смотрела грустно и пристально. Внутри у меня будто что-то оборвалось. Но я улыбнулся ей. Гарри в белом колпаке и халате помахал мне разливательной ложкой.

— Напоминаю, товарищи, через час обед, — сказал Женя.

— Сегодня у нас выходной в твою честь, — пояснил Марк, когда мы вошли в нашу комнату. — Ты очень устал, полежи пока.

Марк помог мне раздеться и уложил в постель.

— Может, тебе не надо идти на этот обед? — спросил он встревоженно.

— Ничего, Марк, я отдохну.

— Можно и там лежать… Стол мы придвинем к дивану.

— Буду возлежать как древний римлянин?

Обед прошел благополучно. Они не очень приставали, чтобы я ел. Я выпил немного шампанского, несколько глотков. С радостью всматривался в дорогие лица, такие оживленные и веселые. Разговор за столом велся на самые разные темы. Как всегда, больше всех острили бородачи геологи.

После обеда меня уложили на диван, стол убрали и начались танцы, Конечно, первым делом, твист. Они и Лизу научили. Она отплясывала по очереди со всеми ребятами. Женя «твистовал» с Валей Герасимовой, да так, что все бросили танцевать и смотрели, смеясь, на двух директоров. Поскольку женщин явно не хватало, танцевали и без оных — друг с другом.

В общем, было как будто весело и дружно. И все же у меня создалось впечатление, что это все камуфляж. Искусственное примирение между коллективом и директором, чтоб создать видимость истинного праздника. Им всем давно требовалось отдохнуть и повеселиться. При Ангелине Ефимовне каждый день немного танцевали, пели под гитару, а иногда веселились напропалую. Она сама, хоть ей под пятьдесят, очень веселая. А Женя сухой и холодный. Прежде он не был таким.

Вечером, уже лежа в постели, я спросил у Марка:

— Почему не любят Казакова?

— Я тоже думал об этом. Почему? Истинным директором здесь является Валентина Владимировна. Только благодаря ей и сохраняется видимость благополучия. Она — буфер между коллективом и директором. А почему его не любят, ответ прост: несимпатичный он человек. Талантливый, но эгоцентричный, умный, но холодный. Нет в нем душевного тепла, что особенно ценится в условиях зимовки. Можно ли о нем сказать, что он карьерист? Не знаю… Честолюбив, конечно. Знаешь, что мне лично в нем не нравится?

— Что? — заинтересованный, я быстро приподнялся на локте. О, как закололо в боку!

— Осторожнее! Лежи спокойно. Он не борется с тем, что презирает. Ты заметил, плохое в жизни всегда почему-то и неумное. А Евгений Михайлович очень умен и не борется он по принципу: дуракам не закажешь. То, что я ненавижу всем существом, с чем буду бороться, пока жив, он лишь презирает. Думаешь, он не встречал в науке таких людей?

— Подожди, Марк, я еще смутно, но начинаю понимать. Но где факты?

— Факты на поверхности. Они не скрыты — вот, гляди! Казаков будет защищать докторскую. Кроме снисходительной иронии, эта тема в нем ничего не вызывает, но он защитит ее блестяще (вот увидишь!) и получит звание доктора наук. Я ведь не ученый, а всего лишь пилот.

Видимо, эта тема апробирована. Выигрышна. А лучшие работы свои он делает негласно, для души, вроде это у него хобби. Почему же он не пошлет к чертовой матери то, к чему снисходит, и не отдаст себя целиком тому, чем захвачена его душа?

— Ты ему это говорил?

— Еще нет.

— И не советую. Наживешь врага. Он будет тем сильнее тебя ненавидеть, чем больше правды в твоих словах.

— Еще рано. Я не совсем разобрался в нем. Он ведь сложнее, чем кажется. А я так мало знаю… Коля, я хочу снова учиться!

Я уставился на него во все глаза:

— Да ну! На каком факультете?

Марк поморгал ресницами… До чего я любил этого парня! Как я радовался, что он мне друг.

— Видишь ли, меня не удовлетворяет моя работа.

— Почему? Неужели ошибся в выборе?

— Может, и ошибся. Вообще-то каждому не мешает уметь управлять вертолетом, это всегда пригодится. Человек может уметь водить машину, но это не значит ведь, что всю жизнь надо только и делать, что водить автомобиль. Я бы хотел быть… астрономом. Почему тебя это так удивляет?

— Не то что удивляет…

Я был поражен и восхищен!

— Марк! Ведь это же замечательно! Я всегда увлекался астрономией, но мне и в голову не приходило самому быть астрономом. А разве есть заочный астрономический?

Марк грустно покачал головой.

— В том-то и дело, что нет. В Московском университете на Ленинских горах есть физический факультет. Я узнавал. Там пять отделений: физики, геофизики, астрономии и другие. Это на дневном факультете. На вечернем и на заочном отделениях физического факультета нет. Я писал ректору университета, спрашивал, нельзя ли сдать экстерном сразу за два курса. Я бы подготовился и сдал.

— Ну и что?

— Он пишет, что это не разрешается. Показать письмо?

Марк полез в чемодан и достал довольно потрепанное письмо. Видно, часто его перечитывал. Отвечал сам ректор (не поручил ответить секретарше!). Очень доброе, хорошее письмо. Приглашал Марка приезжать и держать экзамены.

— Хороший человек, должно быть, этот ректор, не поленился прочесть мое письмо.

— А разве такое длинное?

— Целая ученическая тетрадка.

— Ох!

Мы оба стали хохотать.

— Чего же ты там писал?

— Объяснял, почему хочу сдавать экстерном. Хочется поработать в обсерватории. Учиться пока и здесь можно. Люди вокруг ученые, помогли бы.

В тот вечер мы, как всегда, проговорили долго. С Марком не соскучишься! Перед сном Марк достал магнитофон и поставил голоса птиц. Я лежал весь в поту, преодолевая удушье — как мне не хватало воздуха! — и слушал щебетанье птиц.