Я первый опамятовался. Я и не терял сознания. Просто меня несколько раз перевернуло и ударило. В плече нестерпимо болело, но я был цел и невредим. Кроме нескольких синяков и растяжения связок, ничего со мной не случилось. Сдерживая стон, я поднялся на ноги. Вертолет лежал на боку, все стекла разбились, винт сломан, лопасти погнуты. Черкасов, кряхтя, пытался подняться. Я помог ему. Он обо что-то ударился: из ранки на голове текла кровь. Я хотел завязать ему голову платком, но он отмахнулся.
- Ты жив, Санди? - сказал он рассеянно. Он оглядывался вокруг, ища Сафонова.
- Его здесь нет,- сказал я,- подождите минутку, я вылезу и посмотрю, что с ним...
Я хотел выбраться через фонарь - верхнюю часть кабины пилота, но профессор оттолкнул меня и вылез первым. Его охватила тревога. Я вылез за Черкасовым. Ветер опять выл, как сирена.
...Сафонов лежал довольно далеко от вертолета - возле большого валуна. Глаза его были открыты. Он смотрел на небо и не пытался встать. Как будто отдыхал. Профессор бросился к нему и присел перед ним на корточки.
- Ермак! - произнес он с беспредельной нежностью и отчаянием.- Что с тобою, Ермак?
- Все в порядке...- сказал Ермак, и вдруг - хрип. Так он умер.
Я сразу понял, что он уже умер. А Черкасов никак не мог понять, не хотел этому верить. Он поднял Сафонова, перенес его на ровное место и стал делать ему искусственное дыхание. От горя он словно помешался. Я сел на землю и заплакал.
- Санди! Иди сюда! - гневно позвал меня Черкасов.
Он сердился на меня, зачем я думаю, что Ермак умер. Он дышал ему в рот, массировал сердце, расстегнув на нем комбинезон. Стал ритмически поднимать и опускать его руки. Чтоб его успокоить, я стал ему помогать. Но уже через две-три минуты Черкасов оттолкнул меня. Я был неловок. У меня адски болело плечо, а главное, я ведь видел, что Ермак мертв. Черкасов долго еще поднимал и опускал руки Ермака, а они все холодели и холодели.
Было, должно быть, три часа ночи (мои часы стали), когда профессор понял, что Ермак мертв.
Тогда Черкасов сложил Ермаку руки на груди и закрыл ему глаза. Веки не закрывались, и он положил на них два камушка. Сел^ возле Ермака на землю и тяжело, словно икая, заплакал. Мой носовой платок, которым я все же завязал ему голову, весь пропитался кровью. Я вдруг испугался за профессора.
И я снова полез в искореженный вертолет и стал выгружать продукты, палатку, одеяла, спальные мешки. Следующий час, пока Черкасов понуро сидел возле Ермака, я поставил палатку и приготовил поесть. Потом нашел в вертолете рацию... К моему великому удивлению, она была цела. Я не выдержал и снова заплакал. Человек мертв, а рация уцелела. Я дал знать о несчастье на станцию Грина. Просил радировать в Мирный, чтоб срочно вылетали за нами.
Я достал из аптечки йод и бинт и, подойдя к Черкасову, осторожно отодрал прилипший к ране окровавленный платок, молча стал мазать йодом. Боль отрезвила его и усилила горе. Он замычал и стал раскачиваться.
- Дайте забинтовать! - заорал я.
Черкасов присмирел и послушно дал забинтовать голову.
- Идемте, вы должны поесть,- сказал я. Он медленно покачал головой.
- Вы должны поесть. Должны лечь. Я приготовил спальный мешок. Вам совсем плохо. Вы ослабели от потери крови.
Так я убеждал его, хотя сам еле держался на ногах. У меня вдруг закружилась голова. Должно быть, я сильно побледнел. Черкасов поддержал меня.
- Это тебе нужно уснуть... - сказал он ласково.
Потом мы завернули Ермака в одеяло и оставили под белым ночным небом, а сами пошли в палатку. Как ни странно, захотелось есть.
- Рация цела? - спросил Дмитрий Николаевич. Я сказал, что уже уведомил о несчастье.
- Завтра нас заберут, если не поднимется метель,- апатично заметил он и внимательно посмотрел на меня.- Залезай в мешок и поспи.
- А вы?
- Я буду сидеть с ним.
Я так вымотался, что не мог даже протестовать. Залез в мешок и тотчас уснул. Но сон мой был беспокоен и мучителен. Меня терзали кошмары. Скоро я проснулся нисколько не отдохнувший. Я сильно замерз, поспешно вылез из спального мешка, оделся потеплее и вышел.
Черкасов сидел на камне возле тела друга. Он постарел за эту ночь лет на десять. Я еще никогда не видел его таким. Всегда он был подтянут, весел и уверен в себе.
Я подошел и, сдерживая дрожь, стал рядом.
- Санди! - Черкасов схватил меня за руку и посмотрел мне в глаза пытливо и вопрошающе. Уж не думал ли он, что я его осуждаю? За что? - Это я его заставил ехать в Антарктиду. А ему так не хотелось. Он словно предчувствовал. Но Ермак никогда не отказывался, не боялся трудностей. "Раз надо, значит, надо",- только, бывало, и скажет.
- Ни один настоящий летчик не откажется поехать в Антарктиду! возразил я горячо.- Не вините себя, Дмитрий Николаевич. Это случайность, что разбился Ермак, а не вы или я. Никто не виноват в его смерти.
Профессор сжал мою руку и отпустил ее. Небо над горами засверкало и зазолотилось; поднималось солнце. Я посмотрел на Ермака. Камушки с его глаз Черкасов уже убрал, глаза были закрыты. Ермак словно спал. И бледное лицо его было добрым и ласковым, как и при жизни.
За нами прилетели в тот же день - вертолет Ми-4 из Мирного.
Ермака похоронили на высоком мысу. На латунной дощечке написано:
САФОНОВ ЕРМАК ИВАНОВИЧ, пилот, 1940-1967 гг.
Он отдал жизнь в борьбе с суровой природой Антарктиды.
Глава восемнадцатая
ДОЛИНА БЕЛЫХ ГУСЕЙ
Развеселые цыгане
По Молдавии гуляли
И в одном селе богатом
Ворона коня украли.
Привязалась песня, никак не отделаться. Сергей Авессаломов подсвистывает мне. Слух у него безошибочный, как и у сестры. В меховом комбинезоне, в унтах, шапка сдвинута на затылок, крутит баранку и насвистывает. А дорога вьется спиралью, то взбирается на горы, то бежит по дну ущелья. Изредка мелькают встречные машины с продовольствием, горючим или оборудованием - пустынная дорога, пустынный, безлюдный край. Граниты и кварцы, каньоны рек, засыпанный снегом кустарник, каменные гряды скал долгие белые километры, бледно освещенные фарами.
Серега насвистывает и крутит баранку. За то время, что он проработал в обсерватории на плато, он стал спокойнее, выдержаннее, возмужал.