Зубы Лютого заскрежетали, и гневное дыхание вырвалось из ноздрей.
«Слишком много для него! Слишком много!» — в груди у Маррей провернулся опустошающий жёрнов. Она подалась к Лютому и крепко сжала его руку.
— Мне жаль, — произнесла она.
Несмотря на желание разделить скорбь, голос Владычицы прозвучал сухо.
— Я сказал тебе всё, что хотел, — отнял руку воевода. — Теперь возвращаюсь на войну…
Полы плаща Лютого шелестнули на ветру: он развернулся уйти.
— Пусть Великая Мать хранит тебя, — прошептала Маррей ему вслед.
— Пусть она лучше тебя хранит, ведь это ты ей служишь, — донеслись с ветром его слова.
10-5
Полдень пылал в небе, и напёкшаяся земля источала миражи над дорогой, тянувшейся среди чёрных обветренных скал. Рейван горел изнутри и прятался под капюшоном плаща от знойного солнца. От немощи он то припадал к спине коня, то снова выпрямлялся. Вскоре бессилие окончательно одолело его — и он сгорбился в седле, обняв лошадиную шею.
Харон-Сидис показался вдали за скалами, венчая тесное ущелье, и вскоре раскрыл кзоргу свои объятия двумя острозубыми бастионами. У самых ворот, при попытке спешиться, Рейван рухнул с коня на раскалённый песок. Оперевшись одной рукой о землю, а вторую, окровавленную, прижав к телу, он захрипел — кровь шла у него горлом.
Из ворот вышел облачённый в чешуйчатый доспех страж и опрокинул пришельца на спину. Остриём копья он ловко раскрыл полы плаща и вспорол рубашку. Отыскав клеймо на груди, он кивнул остальным. Подошли ещё двое стражей и подняли кзорга за руки. Рейван закричал от боли, и стражи опустили его на землю.
Медленно, хромающей походкой к ним приблизился отец Сетт — хранитель крепости.
— Кого к нам принесло? — отец Сетт откинул с головы чужака капюшон. — Ох, Зверь! Ну и погрызли тебя!
Старый хранитель извлёк из-за пояса Рейвана свёрток, раскрыл его и обнаружил между двух плотно прижатых друг к другу дощечек кусок завядшей кожи, на которой стояла рабское клеймо Харон-Сидиса.
— Это не голова, — сказал он. — С кого ты срезал эту плоть?
Отец Сетт покрутил свёрток в руке и понюхал.
— Смуглая кожа. Похожа на галинорскую. Ты всё-таки добрался до её полюбовничка? Циндер будет рад. Но ещё сильнее будет рад царь Вигг!
— Сетт… — прохрипел Рейван. — Помоги мне!
Побелевшая кожа кзорга блестела на солнце от выступившей испарины, он весь дрожал. Дыхание не вмещалось глубоко в его тело, и сердце трепыхалось из последних сил. Мышцы скрутило спазмами, чёрные вены вздулись на лице, шее и груди.
— Отнесите его в процедурный зал, — приказал отец Сетт стражам. — И осторожно с плечом: серьёзная рана.
Старый хранитель захромал впереди кзоргов. Войдя в зал, он бережно расчистил операционный стол и приказал уложить на него Зверя. Рейван был в сознании и страдал от бессилия перед неторопливостью отца Сетта, который отрешённо гремел инструментами на соседнем столе. Боль пронзала Рейвана миллионом острых игл и отдавала в глазах яркими вспышками, вырывая его из реальности происходящего на краткий освободительный миг. Он извивался под её натиском, и двое кзоргов держали его, чтобы он не двигался, пока отец Сетт затягивал ремни.
Старый хранитель подвесил к вертикальной штанге кожаный мешок, бывший прежде желудком быка, отмерил немного жидкости из сосуда на столе, потом взял пузырёк и добавил из него к раствору несколько капель. Затем отец Сетт взял тонкую, длинную тростниковую трубочку, оба конца которой были остро заточены, и аккуратно воткнул в мешок. Дождавшись первых капель, засочившихся из палочки, он вонзил второй конец в выпирающую вену на локтевом сгибе Зверя.
Рейван, наконец, ощутил долгожданный покой. В клубах тумана, который заволакивал взор, он увидел Владычицу, протянувшую к нему руку. От её прикосновения боль отступила, и Рейван, согретый бестелесным женским объятием, ушёл в грёзы.
10-6
Спустя время, когда луна светила почти уже в полную силу, в Харон-Сидис возвратился Циндер со своими воинами: тремястами кзоргами, покорившими Нордхейм.
Отец Сетт встретил гегемона, выстроив перед ним войско гарнизона. Кзорги крепости, лишённые на два месяца войны личных наставлений Циндера, выглядели теперь словно домашние псы: не горели их голодные взгляды, не сверкала на солнце сталь их брони. Гегемон пришёл в ярость, и вместо пира, устроенного старым хранителем, повёл гарнизон на плац, чтобы провести боевую тренировку.
Как только Циндер оставил Сетта, тот облегчённо вздохнул и поспешил в процедурный зал к перегонным кубам: запасы зелья для Причастия нужно было постоянно восполнять.
Старый хранитель тщательно отмерял по каплям экстракты, присланные царём Виггом, смешивая жидкости над огнём в сосудах. Погружённый в кропотливую работу, он зачастую терял счёт времени, а постоянный мрак, необходимый для препаратов, делал для него неуловимой смену дня и ночи.
Безмолвно подступивший запах защекотал нос, и отец Сетт вздрогнул: не забыл ли он погасить горелку? Обернувшись, он увидел на пороге зала Циндера. Плечи его вместо боевых доспехов теперь покрыла чёрная медвежья шкура. Обезображенное лицо гегемона в тусклых отсветах предстало ещё более рваным и страшным, чем обычно, но, как подумал старый хранитель, стать его по-прежнему, как и десятки лет назад, нисколько не увяла и не притянулась к земле. С годами Циндер только матерел, подобно любому воину, не прекращавшему своих упражнений: становился сильнее, ловче и хитрее.
Отец Сетт знал Циндера ещё совсем юным кзоргом, когда тот только учился нести щит и копьё. Свои ожоги и навсегда оставшийся с ним запах горелой плоти Циндер получил во время давней войны с северянами. Тогда молодой ван Ингвар во главе рисского войска сумел отбросить набульское воинство от границ своих земель и подступил к стенам Харон-Сидиса.
После долгой осады Ингвар ворвался в истощённую голодом кзоргскую крепость. Харон-Сидис объяло пламя пожара. Циндер, отбивавший от врагов южный бастион, заживо горел в огне. Кзорги понесли тогда большие потери, но сражались отчаянно и сумели отбить рисскую атаку. Много дней крепость переходила из рук в руки. Но вскоре ван Ингвар и царь Годард заключили мир. Рисский вождь вернулся на север с большим откупом и новоприобретённой женой.
Циндер выжил наперекор страшным ранам, ведомый лишь одним стремлением — возродить орден кзоргов, чтобы отомстить риссам. Очень скоро он сделался гегемоном Харон-Сидиса и правой рукой царя. Он вёл войны и никогда не знал пощады.
— Владыка, — почтительно склонил голову отец Сетт.
Циндер сделал короткий жест рукой, прервав излишнюю церемонность старого хранителя. Гегемон светился триумфом. Он громко прошагал на середину зала, словно могучий лев, потрясающий гривой. Ему было чем гордиться — он покорил Нордхейм.
— Великая победа! — поднял глаза на гегемона отец Сетт.
Циндер выдохнул. Устало и недовольно. Старый хранитель не удивился. Даже среди самых грандиозных и разгромных побед гегемон находил ошибки в действиях своих воинов и после проводил с ними долгий поучительный разбор. Циндер никогда не радовался в полную силу военным достижениям. Отец Сетт догадывался, почему. Причиной была обычная человеческая тоска. Кзорги были лишены всего человеческого, прежде всего, свободы, семьи и любви — всего того, за что люди сражались и молились Великой Матери. И если Причастие совершало целительное действие над разумом кзоргов, отнимая память о страхе, пролитой крови и зверствах, то гегемона не лишали воспоминаний, потому что он должен был вести армию, опираясь на свои знания и опыт.
Циндер вполне принимал свою долю. Упиваясь войной, он делал то, для чего был создан. Наслаждался своим величием и страхом, который вселял не только во врагов, но и в собственных воинов. Даже цари боялись его. Ведь именно набульские цари, создавая великую армию кзоргов, опасались военного переворота и обезопасили себя, сделав своих самых могучих воинов зависимыми от Причастия.