Когда вышли вместе из больницы в следующий раз, Коноплев спросил, чем она будет заниматься, когда придет домой. Мария Ивановна объяснила, что домой она не пойдет, а отправится в парк, там уже вот-вот лопнут на деревьях почки и вообще хорошо.
Коноплев помолчал, глядя себе под ноги.
— Но ведь вас, наверное, ждут дома.
Ее губы тронула улыбка. Разумеется, Коноплев ничего не знает о ней. Рассказала, что сын приедет на побывку в ноябре, а больше у нее нет ни души.
Коноплев снова помолчал, потом, глядя в сторону, на проходивших мимо ребятишек с сумками, заметил, что с удовольствием посмотрел бы, что ей так понравилось в парке.
Тоже не смея взглянуть ему в лицо, объяснила:
— Бывать там не запрещено, и денег за вход пока не берут.
Она великолепно понимала, что Коноплев имел в виду, но не могла ответить иначе. И он, неожиданно помолодевший, оживленный, первый свернул к парку. Там уже все было готово к открытию: скамейки покрашены, дорожки подметены, летний театр приведен в порядок. Гуляли по аллеям под деревьями, которые горьковато пахли почками, и вели обычный разговор о книгах, о музыке, о людях и жизни. Немного даже поспорили: хороший или плохой человек больничная лаборантка Люда.
Первой сказала о том, что пора домой, Мария Ивановна. Попрощались возле чугунной ограды парка и разошлись в разные стороны. И в том, что оба поняли, что лучше не попадаться на глаза посторонним вместе, было уже что-то интимное, сблизившее еще больше.
Счастье к людям приходит по-разному, к Марии Ивановне оно пришло так.
Коноплев иногда спрашивал себя: что он нашел в этой женщине? Мог часами не вспоминать о ней, без труда отказывался от встречи с нею, если этого требовали дела, но время от времени охватывало острое желание провести с нею несколько минут, поделиться продуманным, увиденным и пережитым, вглядеться в серые глаза, такие глубокие, что, когда он долго глядел в них, начинала слегка кружиться голова…
Он замечал, что с нею он совсем не тот, каким был с другими, в семье. Словно вернулась юность, и хочется быть лучше, сильнее. Чего там! Он, как мальчишка, желал похвалы этой женщины. Еще никогда он не работал с таким воодушевлением. В городе говорили, что его, видимо, здорово подковали в Ленинграде, если он берется за такие дерзкие задачи и неплохо, совсем неплохо справляется с ними. Разумеется, стажировка в Ленинградском научно-исследовательском институте дала немало, но вряд ли он решился бы так смело применить свои знания, если бы рядом с ним у операционного стола не стояла тихая сероглазая женщина, мнение которой было для него так дорого.
На собраниях члены партийной организации больницы иногда критиковали его за излишнюю резкость; в те дни, когда перед ним вставала особенно сложная задача, он замечал только то, что имело отношение к этой задаче, а ведь в отделении имелись и другие дела и проблемы, его упрекали и за это. Теперь он словно увидел эти свои недостатки со стороны и стал мягче, внимательнее к окружающим. Это было не всегда легко, но он старался и, точно школьник, радовался, когда это удавалось.
В парке теперь каждый вечер были гулянья, встречались за городом, добираясь туда на трамвае и потом еще с километр пешком. Установилась жаркая погода, в городе некуда было деваться от пыли, а он, солидный немолодой мужчина, садился в пропыленный, грохочущий трамвай (порой, правда, брал такси, но на обратном пути все равно приходилось пользоваться трамваем) и тащился куда-то к черту на кулички, в чахлый пригородный лес, где на траву нельзя было присесть потому, что она вся была в копоти, а от берез, как на железнодорожной станции, пахло угольной гарью. И ради чего? Чтобы побродить рядом с молчаливой сероглазой женщиной. Он по-прежнему знал о ней немногим более того, что узнал в тот первый разговор на перекрестке улицы, но когда она однажды не приехала в лес, помешало что-то, не спал всю ночь.
Она поражала своей чуткостью. Говорила: «Вы вспоминали меня вчера. Вечером. Вспомнили и подумали: «Еще не спит, наверное. Одна». Он действительно вспоминал и именно так. Была ли она рядом или где-то в другом месте, от нее не ускользало ни малейшее его душевное движение, и это было необычно, волновало. Он всегда мог мысленно поделиться с нею своими переживаниями, знал, как она отнесется к тому или иному человеку, событию. Было интересно смотреть на окружающее ее глазами. Оказывается, он многого не замечал раньше. Так близорукие, для которых даль сливается в одну серую полосу, надев очки, вдруг обнаруживают, что мир, окружающий их, гораздо шире и красочнее. Было такое впечатление, что раньше у нею в груди была натянута лишь одна струна, а теперь их появилось много, и они чутко отзываются на все, заставляя сердце сжиматься то радостью, то болью.