— А вы с чем лежите? — задала традиционный больничный вопрос новенькая и, выслушав меня, показала кивком пышноволосой головы в сторону Надюшки: — А она?.. Остальные? Где они? А Иван Алексеевич вас часто смотрит?
Имя профессора новенькая произнесла так многозначительно, что я решила: она знакома с ним лично.
Меня профессор смотрел только раз. При поступлении. И других — тоже. У нас был свой лечащий врач. И еще ассистент. Они на каждом обходе докладывали о нас профессору.
— Вот только Надюшку, — добавила я, — он смотрит каждый раз.
Девочке разговор о болезнях наскучил, ткнулась темноволосой головенкой в подушку. Под одеялом ее и не видно. А может, уже кончилось действие прозерина? Без уколов этого лекарства Надюшка не могла подняться утром с постели, даже поесть.
— А за что же ей такая привилегия? — заинтересовалась новенькая, уже более внимательно приглядываясь к девочке.
— Здесь одна привилегия — болезнь, — не сдержала я вздоха.
— А-а-а, — новенькая вдруг словно бы враз потеряла интерес и к моим словам и к девочке. Поправила подушки и забросила на койку ноги в тонких чулках, вытянулась поверх одеяла, закрыв его почти все своим большим телом в нарядном халате, зевнула: — Утомительно все-таки ждать! Сказали: к десяти, а теперь уже двенадцатый.
Через минуту-другую с ее койки послышалось негромкое сладкое похрапывание. Надюшка лукаво блеснула глазенками. Но поспать новенькой не пришлось. В палату заглянула наша врач Зоя Борисовна и увела ее в ординаторскую — «исповедоваться». Так среди больных называлась первая беседа с врачом, когда врач расспрашивал решительно обо всем и записывал твой рассказ. На это уходило иногда часа два.
Потом наступило время обеда. После обеда же мы по молчаливому согласию торопились прилечь и не читали, даже если и очень хотелось, чтобы не шелестеть страницами, не мешать заснуть другим. Ночи случались всякие, нелегкий больничный быт требовал немало сил, и мы дорожили этими немногими часами покоя, когда врачи уже расходились, лечебные процедуры были закончены, а посетителям проходить в палаты еще не разрешали.
Новенькой не спалось. Ее явно растревожила беседа с врачом. Все поглядывала на нас, видимо, хотелось поговорить, но нарушить наш отдых она не решалась.
На ужин в столовую обитатели палат собирались обычно с удовольствием и оживлением. Утром, заторможенные, невыспавшиеся, или, наоборот, еще сонные от снотворного, завтракали кое-как, к обеду уже начинала сказываться усталость от обходов врачей, лечебных процедур, неприятных, утомительных обследований. Голод давал о себе знать лишь к вечеру. Поднималось и настроение, как это бывает обычно с нервными людьми. Появлялись на свет баночки и кастрюльки. Припасы хранились в холодильнике в столовой, но не проходило и дня, чтобы кому-нибудь не «подбросили» чего-нибудь еще. Выкладывали все это на стол и рассаживались вокруг него одной дружной семьей.
На обратном пути из столовой обязательно прихватывали с собой термос горячего, свежезаваренного чая. Ставили его обычно на тумбочку Евлалии Серафимовны. Сюда же стаскивали кульки и свертки с печеньем и конфетами, банки варенья. Его иногда скапливалось несколько сортов. Однако всему предпочитали бруснику. Трехлитровую банку спелой до черноты брусники прислали с оказией родители Надюшки. Еще они отправили соленых рыжиков. Грибы съели в первый же вечер, пригласив на пиршество дежурного врача, няню и сестру. Причем, самые мелкие и вкусные грибочки Евлалия отложила в баночку и спрятала, заметив:
— Ишь, набросились! А вдруг ребенку захочется? Где тогда взять?
Грибы Надюшке есть было нельзя. Как и все соленое. Из-за почек.
Евлалия Серафимовна была в палате старожилом, и ее слово решало все: когда выключать и включать свет, прекращать разговоры, кому наливать свежей воды в графин или грелку, бежать за врачом. Ее тщедушное тело едва угадывалось под мешковатым халатом, в бледном, с желтизной лице тоже не было ничего примечательного, шестимесячная завивка темно-русых, с проседью, волос была всегда слегка взлохмачена. Но когда Евлалия Серафимовна была взволнованна, ее умные черные глаза разгорались, и она хорошела.
Рассаживались поближе к ее тумбочке кто где. Но прежде укладывали самые лакомые кусочки в коробку из-под конфет и ставили перед Надюшкой. С аппетитом у девочки было плохо.
Надюшка очень любила эти чаепития, перемежавшиеся шутками и смехом, а то и припевками. Люда, юная, русокосая женщина, как раз перед тем, как угодить в больницу, вышла замуж за парня из «семейских», «рыжего Кольку», как она его называла, и не упускала случая изобразить перед нами свою свекровь, горластую, острую на язык бабенку. Люда пристраивала на голове из полотенца кичку, набрасывала на себя еще один халат и подтыкала его полы так, как это делают семейские старухи. На этих представлениях мы покатывались от хохота. Вера, учительница-математичка, с нерусским смуглым лицом и копной блестящих черных волос, рассыпанных по плечам, каждый вечер баловала нас новыми припевками. И как только она их все помнила?