Чувство неприязни переросло уже во вражду. Больше того, женщины, взрослые, разумные женщины, превратились вдруг в озорных школьниц.
Всем им по три раза в день давали витамины. Драже кончилось и аскорбиновую кислоту подавали в порошках. Мне никто ничего не сказал, не то чтобы мне не доверяли, меня просто-напросто решили не впутывать в это, как я поняла позднее. Я догадалась, что аскорбинку Самаровой подменяют сильнейшим слабительным средством. Она осунулась, все бегала озабоченная, не имея возможности прилечь и на минуту.
На третий день Клавдия Петровна принялась встревоженно объяснять что-то врачу. Разговаривала она в последнее время с Зоей Борисовной шепотом. Они вышли из палаты вместе, и Евлалия Серафимовна тут же заключила:
— Ша! Прекращаем. Борисовна сразу попутает нас… Ничего! Хватит ей и того, что досталось.
В этот день я поняла, что врачу нужно поговорить со мной наедине. Зоя Борисовна несколько раз заглядывала в палату и, когда все ушли на обед, плотно притворила за собой дверь. Села напротив, так, чтобы видеть мое лицо.
Мы любили своего доктора, как можно любить человека, от которого зависит не только твое здоровье, но и твое будущее. Верили в нее и доверяли ей. Любили ее милое, без всякого грима, круглое свежее личико с гладко зачесанными светло-русыми волосами. Она вся была милая, естественная, чистая. Мы знали, что у Зои Борисовны две дочери-школьницы, растила она их без бабушки, с мужем-инженером. Что она пишет кандидатскую, но дело продвигается медленно, заедают домашние заботы. Теперь, правда, дочери подросли, помогают, стало легче. Теперь она, кажется, все же закончит диссертацию. Так она сказала нам в неспешной вечерней беседе, когда дежурила в ночь. Днем, во время обхода, для таких разговоров времени не оставалось.
Поговорили сначала обо мне, о том, о чем шла речь утром на обходе, потом Зоя Борисовна озабоченно назвала меня по имени:
— Вы можете нам очень помочь. Вы, конечно, знаете: врач судит о больном прежде всего по его жалобам, по объективным данным. Но… иногда этого оказывается недостаточно. Короче, скажите, пожалуйста, как питается Самарова? Что она съедает, например, за ужином? Вы ведь теперь все время в палате, видите. Сестры мне уже докладывали. Хотелось бы уточнить.
Я высказала сожаление, что мне не дали такого задания раньше.
— И все же вы не могли не заметить, — возразила врач. — Невольно. Итак, курица, два пирожных с кремом, бутылка ряженки. Еще фрукты. И то, что подают у нас здесь, она ведь тоже съедает? А что она съела сегодня за завтраком? Кусок ветчины и два яйца? Не считая больничной рисовой каши? Ну что ж, спасибо.
Мы, конечно, уже догадывались, что она переедает, и все же, знаете, нам нельзя ошибаться.
Зоя Борисовна ушла озабоченная. Кажется, несмотря на то, что Самарова была самой легкой больной в палате, хлопот с ней хватало. Об этом нашем разговоре с врачом я, разумеется, никому не сказала.
Пока женщины были в столовой, пошел снег. Первый снег за всю осень. Да какой! Огромные влажные хлопья сыпались так часто и густо, что в палате стало темно. Зато за окнами разлился белый ясный свет. В нем было что-то от холодного блеска бриллианта.
Вместо того чтобы разбрестись по койкам, женщины сгрудились возле окон, радостно возбужденные. В палату вошла навести порядок Ася и сама застряла у окна. Она все же разогнала всех по койкам, но когда Ася вышла, мы, вопреки обыкновению, затеяли тихий, чтобы не было слышно у поста сестры, разговор. Евлалия Серафимовна вспомнила, как она любила зиму в детстве:
— Я же в деревне выросла, дедушка у нас был священником. Отсюда у меня и имя такое. Старшую сестру звали Евлампией, а младшую Евстолия.
— Ну и имена! — рассмеялась Лора. — И как же вас не путали?
— Старшую звали Евой. Среднюю Олей. А меня Лялей. Дед у нас, хоть и сеял опиум среди народа, сам был человеком просвещенным, начитанным. И нас с малых лет приохотил к книге. И еще он научил нас любить природу. Понимать ее, беречь. Разбил возле дома сад…
Воспоминания осветили бледное, с желтизной лицо Евлалии Серафимовны. Она была очень хороша в эту минуту. Темные волосы казались на подушке совсем черными, глаза блестели по-молодому.
— Нигде мы в детстве не бывали, никуда не ездили, а столько знали! И вообще, детство у нас было такое яркое, красивое. А всё книги и природа, тайга. Она ведь тогда к самому городу подступала.
Евлалия Серафимовна умолкла с задумчивой улыбкой, вспоминая. Тишину не скоро нарушил тоже задумчивый голос Веры: