Утром, еще до рассвета, разбудил муж соседки. Зашел покалякать, стал звать на работу к себе, на ликеро-водочный. Ничего не пообещал ему, хотелось побывать сначала у себя в цехе. Там начинал учеником токаря, оттуда и на фронт ушел. Мать мечтала видеть его инженером-железнодорожником, не послушал ее, бросил школу. Чтобы поскорее начать взрослую жизнь. Только вот она какая получилась, жизнь-то! Война.
Прежде чем отправиться на завод, долго мылся и чистился, надраил медали и орден Красной Звезды за Кенигсберг. Он ведь думал как? Весь цех бросит работу, остановится: Гринька Иванов вернулся с фронта! А его даже не узнали. Да и узнавать-то было особенно некому. Из тех, с кем он ходил в учениках, уцелел на войне только один, и тот вернулся не на завод, а на сапоговаляльную фабрику: почти полностью потерял на фронте зрение. В цехе работали главным образом женщины и старики. Женщины, которых он помнил белозубыми, острыми на язык девчонками, обзавелись детьми, ходили озабоченные, усталые. Подошел, узнал кое-кто из стариков, помянул родителей, поинтересовался, чем он собирается заняться. Из начальства все были новые, незнакомые, за него, правда, ухватились, мастера даже переругались было за него: народу в цехе не хватало. А он…
Не понравилось ему в цехе, все показалось чужим и жалким. Стекла в окнах побиты, везде хлам, станки старые, где заклепано, где и вовсе проволокой прикручено. В тот же день попытался разыскать одноклассников. И тоже без особого успеха. Война разбросала кого куда. И получилось так, что оказался он в родном городе один-одинешенек, никому не было до него дела. Обожгла обида. Ведь там, на фронте, как представлялось? Ну, если и не цветы и не оркестр, а все ж таки встретят его в родном краю как положено. Как-никак и под пулями бывал, и кровушки пролил немало, вернулся, можно сказать, героем, руки-ноги целы.
Григорий Иванович покачал пышноволосой головой, глядя перед собою в пол.
— Не видел, не понимал. Что и тут, в тылу, люди исстрадались, что не до празднований им. И не внимания от них надо требовать, а засучивать рукава и приниматься за работу.
Кстати, работать-то он, оказывается, как ни странно, и не умел. А может, в этом и нет ничего странного? На войне ведь как? О тебе другие заботятся. И боеприпасами обеспечат, и харчи вовремя подбросят, и бельишко. А случится особое положение, на фронте чего не бывает, солдатская смекалка выручит. К мирной жизни, да еще в послевоенную разруху, он оказался просто-напросто неприспособленным. И то сказать, когда ему этому делу было обучиться, если на войну пришлось пойти чуть ли не от мамкиного подола?
В печи, что обогревала комнаты, засорился дымоход, растопить ее так и не удалось. Обосновался на кухне. Так было лучше во всех отношениях. Пока на плите грелся чайник, валялся, не снимая одежды, на раскладушке. Он даже простыней матрац не стал застилать поэтому. На ночь, правда, раздевался и укрывался пуховым одеялом в кружевном пододеяльнике. Чашку и тарелку иногда споласкивал. Если на полу скапливалось много мусора, брался за веник. Больше никакой уборки не требовалось. Да и не хотелось ею заниматься. Днем слонялся по городу, разыскивая знакомых, по вечерам в кухню вваливался сосед с неизменной бутылкой. Бубнил:
— Жалко мне тебя, парень! Фронтовик, сирота…
Эти слова еще больше разжигали обиду.
Электроэнергии в городе не хватало, «частный сектор» по вечерам нередко отключали, приходилось затеплять огарок свечи на донышке опрокинутого стакана. А то и вовсе коротали вечер при свете открытой дверцы плиты. Свечей в магазинах не продавали, их нужно было «доставать». Как и многое другое. Он «доставать» не умел, дай не знал где, у кого. Выручала барахолка. Отдавал за булку хлеба пуховую подушку, кашемировый полушалок. Вещи было не жалко. Он их не покупал и не знал им цены. Он вообще много чего не знал. Позже Антонина Юрьевна, жена, скажет:
— Не с теми ты людьми начал мирную жизнь, вот в чем дело! Где были другие, нормальные люди? Работали.
Работать не хотелось. Не находил он в себе желания подниматься в студеную темень зимнего утра и, заправившись стаканом морковного чая, тащиться через весь город на завод, в цех. Маяться там с разбитым станком целую смену, а то еще и вторую, если не придет сменщик, что случалось довольно часто, люди болели от холода и недоедания, утолять голод в заводской столовой не банкой американской колбасы, как он привык, а тарелкой жидкого пшенного супа. Он пытался, отработал почти две недели и… не смог. И все же, может, нашел бы дело по душе. Сосед по вечерам бубнил: