Вы можете сказать: осторожность вполне понятная и уместная. Вы можете похвалить господина Леттуниха и открыто назвать его поведение достойным подражания. Вы можете — поскольку я намерен показать оригинальность, которая уже граничит с чудачеством, — повторить свой прежний тезис: Оригиналы вымирают. Я даже готов согласиться, что странности господина Леттуниха по отношению к продуктам питания и особенно к рыбам до известной меры оправданы, но вы осудите господина на середине пятого десятка, с благородной сединой, если он прибегает к своему счетчику, когда хочет взять такси, то есть явно торопится, когда ему выдают деньги, монеты или банкноты, и даже когда он пожелает отдохнуть на скамье в парке. И это, по-вашему, все еще не оригинал? Индивидуалист, живущий по советам разума, исключительно по советам разума? Рискуя навлечь на себя упреки в нескромности, скажу, а вы слушайте хорошенько: господин Леттуних — холостяк и холостяком умрет. Ибо как потерпела неудачу его последняя попытка вступить в брак, так и его последующие усилия в этом направлении разобьются о тот счетчик Гейгера, с помощью которого он проверил на радиацию свою тогдашнюю нареченную, ее квартиру, кухню, ванную, и — чего греха таить — диван-кровать, когда упомянутая молодая дама из Гамбурга, надо сказать, в последний раз и с самыми достойными намерениями пригласила его на чашку чая… Вы только взгляните: там! Ну вот там, между Лейнвебером и Билькой движется наш оригинал и прогуливает, как собаку, свой счетчик Гейгера.
ПОЭЗИЯ
Lyrik
© Издательство «Художественная литература», перевод на русский язык, 1987
© Издательство «Радуга», перевод на русский язык, 1988
ПОЭТ ГЮНТЕР ГРАСС
Андрей Вознесенский [48]
Рисунок Гюнтера Грасса
Гюнтер Грасс с нажимом проводит по моему носу. Чувствую, как нос вспухает и краснеет. Мне щекотно. Когда он заползает в ноздрю, хочется чихнуть. Вот он карябается по правой брови своим чистым, коротко срезанным ногтем. Продавленная им линия на щеке остается навечно.
Уже второй час Гюнтер Грасс рисует с меня портрет. Полуметровый рисунок приколот к доске. Сижу не шелохнувшись. Западноевропейская мысль середины века с напором упирается в мое лицо.
Мы знакомы с ним несколько лет. Странно, что этот добродушно-усердный рисовальщик тот самый Грасс, что бросил вызов филистерской морали, до тошноты вывернул наизнанку нутро современности, он, наверно, крупнейшая фигура европейской прозы, он политик, потряситель устоев, противник гонки вооружений, но, главное, он художник, черт побери!
Лицо творящего всегда красиво. Чтобы чем-то заняться, мысленно делаю с него набросок. Портрет Грасса надо, конечно, решать в графике. Мысленно заливаю волосы черным. Когда-то иссиня-черная, крепкая, как конская, волосня его короткой стрижки начала седеть, крепкий горбатый нос поддерживают вислые усы, косые, как грачиное крыло. Все лицо и руки надо протонировать смуглой сепией, сморщив ее кистью у прищура глаз и на лбу, оставив белыми лишь белки глаз, и светлые блики на стеклышках очков с тонкой серебряной оправой, и, может быть, холодный блик на тяжелом серебряном перстне безымянного пальца. Обручальное кольцо он носит на мизинце.
Грасс — грач. Он и ходит-то важно, вразвалочку, склонив голову набок, как эта важная птица, когда она, едва поспевая за трактором, кося глазом, цепляет из свежей черноземной борозды блеснувшего жука или дождевого червя.
Он уверен в себе, несуетлив, полон тяжелого мужского обаяния, обстоятелен. Даже галантные забавы он вставляет в расписание наравне с работой и приемом пищи.
Вокруг него лежит инструментарий графика — граверные иглы, медные доски, грифели, скальпель, лупа. Он профессиональный художник и скульптор. Восемь лет назад он подарил мне свою грибную серию, резанную на меди, где идут войны грибов, справляются свадьбы грибов, где скрупулезно прорисованы эти колдовские пузыри земли, грибы-мужчины, грибы-женщины. Теперь он взялся за людские особи.
Он занимает меня разговором, рассказывает о сыновьях своих, как уже перестал их понимать, как они подались в натуральное хозяйство, сами своими руками построив ферму, как стали «зелеными», потеряв интерес к продажным политикам.
Сам Грасс беспощадно ясно видит катастрофичность мира. «Будущего может не быть. Художник раньше работал во имя будущего». Он страстный противник войны.
Это все происходит в мексиканском городке Морелии, где шумит табором фестиваль поэтов, где Гюнтер Грасс — поэт, где грунт — красный, а на зеленых мясистых листьях кактуса местными подростками нацарапаны известные формулы типа наших «Оля+Толя», написанных на заборах. Кактусы стремительно растут, надписи разрастаются до гигантских.
Гляжу за окно, где художником выбрана точка для моего зрачка. Зрачок упирается в беленькие трусики, развешанные на балконе. Это Аллен Гинзберг, непримиримый бунтарь и пророк мирового хаоса, еженощно устраивает постирушку и аккуратно развешивает на веревочке свое щемящее душу бельишко.
Каков он, поэт Грасс? Прозаические книги его фаршированы стихами. Вернее, стихи, как графические заставки, расположены на страницах среди прозы. Стих его сжат, плотен, графичен. В нем нет ничего от лукавого, от фальшивой сентиментальности или мистики. Это очень мужские стихи. Они — зрительны, их видишь.
Грасс — глаз. Его стихи — саркастическая геральдика, графические эмблемы времени. Он рисует не только лебедя времени, но и его крысу.
В нем сильна активная, решительная, антивоенная, антифилистерская плакатность. Сколько пространства между строками, какой пустынный ужас скрыт под иронией, простор опустевшей безлюдной земли.
Он блестящий политический полемист. Из-за антифашистской «Детской песенки», дразнящей, как дудочка шута, подмигивает умная издевка. Он переворачивает мифы, библейские символы, притчи, наполняя их злобой дня. Сатурн, чистящий зубы пеплом поэта, пророки, питающиеся акридами, нынешняя цена первородства, — это все театральные маски сегодняшних проблем, их рисует Грасс, художник сцены. Это не классический театр Расина, а злободневные подмостки.
Наш читатель, уже знакомый с прозой Грасса по публикациям «Иностранной литературы», теперь сможет познакомиться с его стихами. По сути дела, это первая обширная его поэтическая подборка в нашей печати. Переводчик Б. Хлебников перевел их экономно и точно. Это достоверные репродукции его графики.
За каждой лаконичной, детально прорисованной эмблемой стоит свой мир, мир исторических событий и судеб, поэт с ним полемизирует, часто это стихи о «второй природе», о человеческой культуре, которая не менее реальна, чем дерево или птичка.
Попробуем попристальнее разглядеть одно из его стихотворений.
Вернемся в Морелию.
Сидя на сцене за его набыченной квадратной спиной и торчащим из-за щеки усом, я слушал, как Грасс неторопливо и буднично читал свою «Аннабел Ли».
Аннабел Ли? Не ослышались ли мы? Это было нашим паролем.
Вы помните, конечно, читатель, это классическое стихотворение «безумного Эдгара».
Оно было первым из англоязычных стихов, заученных мной наизусть. Думаю, что каждый из прикасавшихся к английскому пробовал его переводить. Но таинство его музыки неуловимо.