Этому по праву соответствует наше федералистское устройство. Оно гарантирует не только отчуждающие, но и оживляющие различия, и с усердием владельцев маленьких садовых участков, ставящих заборы, оберегает наше культурное богатство, которому — от самодеятельного театра до охраны старинных развалин — всегда обеспечены денежные дотации.
Так распорядилась наша конституция. Но федерализм, эта умная застрахованность от самих себя, в процессе недавнего объединения потерпел ущерб. И не то чтобы где-то был отменен суверенитет какой-либо из земель, нет; дело в старонемецком сепаратизме, во врожденном эгоизме земель, в боязливой косности, этой оцепенелости в собственном спертом воздухе, в своекорыстии, заставляющем упрямо торговаться за дотации и компенсационные выплаты; иначе говоря, во всем том, что лишило немецкий федерализм его политической конструктивной силы, и так отсутствовавшей у Федерального правительства и у оппозиции в процессе объединения. Но если федерализм как корректив по отношению к государству окажется несостоятельным, то к списку уже перечисленных потерь придется добавить еще один минус.
Я не постыжусь назвать решение бундестага о переводе столичного инвентаря из Бонна в Берлин, а потом завуалированную отмену этого решения в соответствии с обычной боннской практикой самым настоящим балаганом, где госпоже президенту бундестага отведена роль дрессировщицы. Дорогое сооружение для будущих дебатов и речей с балкона уже освящено. Все идет, согласно привычкам, до отвратительности нормально. Но к востоку от Эльбы дитя, упавшее в колодец, кричит что есть мочи.
Само же упало, а теперь кричит. Чего реветь-то? Кто это там все чего-то хочет, притом все больше и больше? Никто уже и не слушает!
И только министру по социальным делам земли Бранденбург Регине Хильдебрандт хватило голоса, чтобы хоть на время заставить остальных услышать плачущее дитя. Она называет продолжающуюся несправедливость своими словами. Эта женщина, когда она выступает, взрывает голубой экран. Она показывает лживость выставляемой напоказ гармонии. Ее эмоциональное воздействие освежает, ее речь не страдает гладкостью. Кто, как не Регина Хильдебрандт, призвана стать преемницей нынешнего Федерального президента!
Но сможем ли мы выдержать эту женщину? Вынесет ли наша эстетика лакировки ее особый шарм? Хватит ли нам мужества вытерпеть Регину Хильдебрандт, ее напористость и страстность, подталкивающую вновь расколотую страну к объединению?
Или мы, немцы, стали уже столь чужими друг другу, что не можем воздержаться хоть на время от своих корыстных нужд и проблем собственности? И не является ли — таков мой настойчивый вопрос — эта въевшаяся в плоть и кровь чуждость немцев по отношению друг к другу возможной причиной покрывшей позором всю страну сегодняшней ненависти к чужим, которых мы называем иностранцами?
Радиопередача из Ростока: Немецкое радио. Датский остров, где мы проводим каникулы, дал выход моей ярости; позднее я попытался с помощью иглы перенести ее на медные пластинки: гравюра как аварийное средство.
Но когда ярость ослабла, остались печаль и гнев. И в соответствии с этими чувствами на бумагу стали ложиться записи в виде вопросительных предложений: Что вы сделали с моей страной? Как стала возможной эта называемая единством ложь? Сколько надо было выпить пива идущему на выборы бюргеру, чтобы такую трудную, требующую политической зрелости задачу поручить специалисту по подчистке балансов и человеку, укрывающемуся от налогов? Как могло дойти до того, что всем этим Банге-, Хайс-, и Мёллеманам с их безалаберностью была предоставлена полная свобода действий? Чья хитрая режиссура превратила находящуюся в полном раздрае страну в тему ежевечернего лепета этих бесчисленных ток-шоу? Какая тупость заставила нас, словно мелких лавочников, заняться подсчетами, во что обойдется прирост населения на шестнадцать миллионов немцев, и присовокупить к бесправию реального социализма бесправие капитализма? Чего не хватает нам, немцам, чтобы — уж не говоря об иностранцах, — гуманно решать наши собственные дела? Чего не хватает нам, немцам?
Может быть, нам не хватает тех, кого мы так боимся, потому что они чужие и выглядят иначе, чем мы? Нам не хватает тех, кого мы — из страха — встречаем с ненавистью, переходящей затем в насилие, ставшее почти ежедневным.
И возможно, нам особенно не хватает тех, которые на отрицательной шкале ценностей занимают место в самом низу: рома и синти, обычно называемых цыганами.
Их не защищает никто. Ни один депутат не выступает в их поддержку, не говорит об их бедах — ни в Европарламенте, ни в бундестаге. Нет такого государства, на которое они могли бы опереться и которое изъявило бы готовность поддержать и объявить своим государственным делом их оправданные после Освенцима — хотя и такие жалкие — требования, которые именуются возмещением ущерба.
Рома и синти — это последнее. «Выдворить!» — заявляет господин Зайтерс и добивается, что Румыния послушно выполняет его требования. «Выкурить!» — вопят бритоголовые и тем самым дают господину Зайтерсу реальные аргументы для его метода выдворения. Но и в Румынии и в других местах цыгане — тоже последнее.
Почему, собственно?
Потому что они другие, хуже того: они более другие, чем остальные другие. Потому что они воруют, кочуют, неустанно перемещаются с места на место, потому что у них дурной глаз и к тому же они отличаются странной красотой, которая заставляет всех нас выглядеть уродами. Потому что уже своим существованием они ставят под сомнение всю нашу систему ценностей. Потому что они, на худой конец, пригодны для опер и оперетт, но на самом деле — они асоциальны, они вырожденцы, они малоценны, хотя это звучит ужасно и напоминает о чем-то очень страшном.
«Сжечь!» — вопят бритоголовые.
Когда семь лет назад хоронили Генриха Бёлля, перед гробом и теми, кто нес гроб, — это были, помимо сыновей Бёлля, Лев Копелев, Гюнтер Вальраф и я, — шел цыганский оркестр, возглавлявший похоронную процессию на пути к кладбищу. Так хотел Бёлль. Только эта, беспредельно печальная, потом вдруг отчаянно веселая музыка должна была быть его последней.
Лишь теперь я по-настоящему понимаю, что имел в виду Бёлль, хотя он никогда не говорил об этом.
Пусть они придут и останутся, если захотят: нам их не хватает.
Пусть полмиллиона или больше рома и синти живут среди нас, немцев: они нам крайне необходимы.
Посмотрите на маленькую Португалию, где, несмотря на множество беженцев из бывших колоний, тысячи цыган чувствуют себя естественнейшим образом причастными к этой стране.
Смягчитесь же, наконец, суровые немцы, и дайте бритоголовым ответ, отмеченный не страхом, а мужеством: человечный ответ.
Прекратите, наконец, выдворять цыган, как это вошло у вас в привычку.
Они могли бы помочь нам, слегка нарушая наш подзастывший порядок. Кое-что из их образа жизни мы легко могли бы позаимствовать. После стольких утрат они были бы обретением для нас. Они могли бы научить нас, как ничтожны границы; ибо рома и синти не знают границ. Цыгане чувствуют себя дома по всей Европе: они те, за кого себя выдают: врожденные европейцы.
ФОТОМАТЕРИАЛЫ
В Художественной академии. Дюссельдорф, 1948–49 гг. (Г. Грасс — справа)
Из итальянского альбома, лето — ранняя осень 1951 г.
Из альбома рисунков, сделанных во время путешествия по Франции, лето — ранняя осень 1952 г.
Г. Грасс. Берлин, 1956 г.
Карта Данцига
За пишущей машинкой. Берлин, 1960–61 г.
Рисунок к «Собачьим годам» («Птичьи пугала»). Берлин, 1961 г.