Харриет выбрала самую большую ванную. В ней был плакат с инструкциями на случай пожара и табличка, на которой большими буквами было напечатано: «ПОДАЧА ГОРЯЧЕЙ ВОДЫ ОГРАНИЧЕНА. ПОЖАЛУЙСТА, ИЗБЕГАЙТЕ ЧРЕЗМЕРНОГО РАСХОДА ВОДЫ». Со знакомым ощущением подчинённого человека Харриет вставила пробку и повернула кран. Вода была горячей, как кипяток, хотя ванна крайне нуждалась в новом эмалевом покрытии, а пробковый коврик знавал лучшие времена.
Искупавшись, Харриет почувствовала себя лучше. На обратном пути в свою комнату ей повезло не встретить никого из знакомых. Она была не в настроении для болтовни и воспоминаний в халатах. На двери через одну от своей она увидела табличку «Миссис Х. Эттвуд». Дверь была закрыта, за что Харриет была благодарна. На следующей двери имени не было, но когда Харриет приблизилась к ней, ручку повернули изнутри, и дверь начала медленно открываться. Харриет быстро прошмыгнула мимо и юркнула в убежище. Она обнаружила, что сердце бьётся до смешного быстро.
Чёрное платье обтягивало её, как перчатка. У него имелась маленькая квадратная кокетка и длинные тесные рукава, смягчённые на запястьях воланами, почти закрывающими суставы. Оно обрисовывало её фигуру до талии и свободно спадало до земли, напоминая средневековую одежду. Его тусклая поверхность не затмевала унылый отсвет академического поплина. Она подтянула тяжёлые сгибы мантии вперед на плечи так, чтобы прямые передние части свободно упали на манер столы.[10] С капюшоном пришлось немного повозиться, прежде чем она вспомнила, как правильно подвернуть его около шеи, чтобы яркий шёлк оказался снаружи. Она незаметно закрепила его на груди, чтобы он сидел ровно и одно чёрное плечо уравновешивалось другим тёмно-красным. Стоя немного согнувшись перед несоответствующим её росту закопченным зеркалом (студентка, которой сейчас принадлежала эта комната, очевидно, была очень маленькой), она заставила мягкую шапочку лечь плоско и прямо, углом против середины лба. Зеркало показало её собственное лицо, довольно бледное, с чёрными бровями, расходящимися прямо по обе стороны от крупного носа, слишком широковатого, чтобы считаться красивым. На неё глядели её собственные глаза — довольно усталые, довольно вызывающие глаза, в которые заглядывал ужас и в которых всё ещё чувствовалась осторожность. Рот принадлежал натуре великодушной и сожалеющей о великодушии, его уголки оттянуты назад, чтобы не сболтнуть лишнее. С учётом толстой копны завитых волос, спадающих на чёрную ткань, лицо казалось, так или иначе, готовым к действиям.
Нахмурившись, она поглядела на себя и немного повела руками вверх и вниз по платью, затем, раздражённая зеркалом, она повернулась к окну, которое выходило на внутренний, или Старый, дворик. В действительности, он скорее напоминал не дворик, а вытянутый сад, окружённый зданиями колледжа. На одном конце на траве в тени деревьев были расставлены столы и стулья. На противоположной стороне новое крыло библиотеки, теперь почти законченное, демонстрировало свои голые стропила, утопавшие в нагромождении строительных лесов. Несколько групп женщин пересекали лужайку; Харриет с раздражением увидела, что большинство из них носило шапочки совершенно ужасно, а у одной хватило ума надеть бледно-лимонное платье с муслиновыми оборками, которые выглядели абсолютно несовместимыми с мантией. «Хотя, в конце концов, — подумала она, — яркие цвета являются достаточно средневековыми. И, во всяком случае, женщины не хуже мужчин. Я однажды видела на прогулке старого Хаммонда в процессии на годовщине основания Университета в мантии доктора музыки, сером фланелевом костюме, коричневых ботинках и синем в горошек галстуке, и никто ему ничего не сказал».
Она внезапно рассмеялась и впервые почувствовала себя уверенно. «Во всяком случае, этого отнять они не смогут. Независимо от того, что я, возможно, совершила с тех пор, это останется. Учёный, магистр искусств, советник, старший член этого университета (statutum est quod Juniores Senioribus debitam et congruam reverentiam tum in private tum in publico exhibeant),[11] позиция завоёванная, неотделимая, достойная уважения».
Она уверенно вышла из комнаты и постучала в дверь через одну от собственной.
Четыре женщины вместе шли по саду — медленно, потому что Мэри была больна и не могла двигаться быстро. И пока они шли, Харриет думала:
— Это ошибка, большая ошибка, мне не следовало приезжать. Мэри — душка, какой была всегда, и так трогательно, что она рада меня видеть, но нам нечего сказать друг другу. И я теперь всегда буду помнить её такой, как сегодня, с тем же измученным лицом и пораженческим взглядом. И она будет помнить меня такой, какой я стала, — ожесточённой. Она сказала, что я выгляжу успешной. Я знаю, что это означает.
Она была рада, что Бетти Армстронг и Дороти Коллинз вели весь разговор. Одна из них была трудолюбивым собаководом, другая управляла книжным магазином в Манчестере. Они, очевидно, поддерживали контакт друг с другом, поскольку обсуждали вещи, а не людей, как делают те, у кого есть живые общие интересы. Мэри Стоукс (теперь Мэри Эттвуд) казалась отрезанной от них болезнью, браком, и — не было смысла закрывать глаза на правду — своего рода умственным застоем, который не имел никакого отношения ни болезни, ни к браку. «Полагаю, — подумала Харриет, — что у неё один из тех маленьких «летних» мозгов, которые рано расцветают и быстро дают семена. Вот она здесь — моя близкая подруга — разговаривает о моих книгах с нездоровым вежливым восхищением. И я говорю с нездоровым вежливым восхищением о её детях. Нам не надо больше встречаться. Это ужасно».
Дороти Коллинз нарушила течение её мыслей, задав вопрос о контрактах с издателями, и ответ связал их на то время, пока они не вышли во дворик. Вдоль дорожки суматошно двигалась оживлённая фигура, которая остановилась с приветственным возгласом: «О, да ведь это мисс Вейн! Как приятно видеть вас после стольких лет. — Харриет благодарно позволила обнять и даже приподнять себя декану, к которой всегда чувствовала очень большую привязанность и которая любезно написала ей в те дни, когда подбадривающая доброта была самой полезной вещью на земле. Другие три женщины, помня о почтении к власти, прошли вперёд — они отдали дань уважение декану днём раньше. — Это прекрасно, что вы смогли приехать».
— Довольно смело с моей стороны, не так ли? — спросила Харриет.
— О, ерунда! — отмахнулась декан. Она склонила голову набок и уставилась на Харриет ярким глазом, похожим на птичий. — Вы не должны обо всём этом думать. Это вообще никого не волнует. Мы не такие уж почти высушенные мумии, как вы думаете. В конце концов, что действительно важно, так это работа, которую вы делаете, не так ли? Между прочим, директриса хочет вас видеть. Она просто влюблена в «Пески преступления». Давайте посмотрим, сумеем ли мы её поймать прежде, чем прибудет вице-канцлер… Как, по-вашему, выглядит, Стоукс, я имею в виду Эттвуд? Никогда не могу запомнить все эти фамилии после замужества.
— Боюсь, довольно погано, — сказала Харриет. — Фактически я приехала сюда, чтобы повидать её, но, похоже, это была не слишком удачная мысль.
— Ах, — сказала декан, — полагаю, она остановилась в развитии. Она была вашей подругой, но я всегда думала, что у неё голова как у однодневного птенца: очень велика, но никакой силы. Однако я надеюсь, что её подлечат… Ох, этот ветер, я не могу удержать шапочку. Вы замечательно управляетесь со своей, как вам это удаётся? И мне кажется, что мы обе выглядим довольно мрачновато и официозно. Вы видели Триммер в этом ужасном платье, напоминающем канареечный абажур?
— А это была Триммер? Чем она занимается?
— О, Боже! Моя дорогая, она занялась психотерапией. Как иметь успех в обществе, в любви и всё такое… Ага! Я думаю, что мы найдём директрису вон там.
11
Предписано, что младшие должны оказывать старшим должное и подобающее почтение как публично, так и без свидетелей — (лат.).