— Я не настолько примитивна. Когда вы дойдёте до эпизода в часовне, вы поймёте, что они отброшены по другой причине.
— Прошу прощения, я совершил фатальную ошибку, пытаясь построить теорию до того, как изучил все факты.
Приняв упрек, он вновь погрузился в молчание, а она изучала его полуотвернувшееся лицо. Если рассматривать его просто как некий фасад, к этому времени оно уже стало для неё вполне привычным, но теперь она видела некоторые детали, увеличенные той линзой, которой стали её собственные мысли. Плоская основа, прекрасный орнамент в виде завитков уха и высокий череп. Блеск коротко подстриженных волос там, где мускулы шеи напряглись, удерживая голову. Небольшой серповидный шрам на левом виске. Лёгкие весёлые морщинки в уголках глаз и опущенные на внешних концах веки. Золотистый оттенок на скулах. Широкие ноздри. Почти незаметные капельки пота на верхней губе и крошечный мускул, подёргивающий уголок чувственного рта, небольшое покраснение от солнца светлой кожи над границей белого ниже горла. Небольшая ямка выше ключицы.
Он взглянул на неё, и она немедленно залилась краской, как если бы её опустили в кипящую воду. Казалось, через смущённые глаза, которые смотрели и не видели, и уши, в которых словно раздавалась барабанная дробь, в неё входит нечто огромное. Затем туман рассеялся. Его глаза снова были прикованы к рукописи, но он дышал так, как будто только что бежал изо всех сил.
«Итак, — подумала Харриет, — это случилось. Но случилось уже давно. Единственная новизна состоит в том, что теперь я вынуждена признаться в этом себе самой. Хотя я и так уже это понимала в течение некоторого времени. А он-то знает? После всего, что произошло, у него найдётся очень мало оправданий, чтобы не знать. Но похоже, он просто отказывается это видеть, и это что-то новенькое. Если так, будет легче сделать то, что я собиралась сделать».
В замешательстве она смотрела на покрывшуюся рябью воду. Но она ощущала каждое его движение, каждую страницу, которую он переворачивал, каждый его вздох. Казалось, она чувствовала по отдельности каждую косточку в его теле. Наконец он заговорил, и она удивилась, как могла она спутать его голос с чьим-то ещё.
— Итак, Харриет, это действительно некрасивое дело.
— Да уж. И это просто не может продолжаться, Питер. У нас не может быть новых жертв, напуганных так, что они готовы броситься в реку. Выйдет ли всё это на всеобщее обозрение или нет, — нужно это остановить. Иначе, даже если больше никому не причинят боль, мы все сойдем с ума.
— Это и есть самое худшее.
— Скажите, Питер, что мы должны сделать.
Волшебное взаимопонимание опять исчезло, остался лишь его знакомый ум, который жил и так любопытно сверкал на фоне странных особенностей поведения.
— Так, имеются две возможности. Можно повсеместно расставить шпионов и ждать, чтобы схватить этого человека во время следующей атаки.
— Но вы не представляете, насколько это место трудно патрулировать. А это ужасное ожидание. И предположим, что мы её не поймаем, и случится что-то ужасное.
— Я согласен. Другой и, я думаю, лучший путь состоит в том, чтобы по мере возможности напугать эту сумасшедшую и чтобы она на время затаилась, а за это время раскопать мотивы, которые за всем этим стоят. Я уверен, что это не простая слепая злоба, в этом деле есть метод.
— А разве мотив не слишком очевиден?
Он задумчиво посмотрел на неё, а затем сказал:
— Вы напоминаете мне очаровательного старого тьютора, теперь уже покойного, чьей узкой специализацией были отношения папства и Англиканской церкви в некий исторический промежуток времени, который я не могу вспомнить точно. Как-то в круг предметов, относящихся к истории, был введён некий специальный предмет, близкий к этой теме, — естественно, старикану поручили его вести и очень хорошо сделали. Но было замечено, что никто из студентов из его собственного колледжа не ходил на его занятия, а причина заключалась в его чрезмерной честности: он сам искренне отговаривал своих учеников выбрать этот предмет из страха, что его агитация могла бы повлиять на их решение.
— Какой очаровательный старый джентльмен! Мне льстит сравнение, но я не вижу, в чём тут соль.
— Правда? Разве не факт, что, более или менее, придя к мысли, что за всем этим стоит проблема безбрачия, вы нетерпеливо заселили наш монастырь всякими пугалами? Если вы хотите обойтись без личных чувств, то и обходитесь без них. Не бросайтесь сломя голову в гипотезу, что вы имеете дело с проявлениями, описанными Фрейдом.
— Мы говорим не обо мне и моих чувствах. Мы говорим об этом скотском происшествии в Колледже.
— Но в этом деле невозможно отрешиться от своих чувств. Бесполезно говорить общие слова о том, что в основании всего дела лежит секс: это столь же плодотворно, как говорить, что в основании всего дела лежит человеческая природа. Секс — это не отдельный объект, функционирующий абсолютно независимо. Обычно считается, что он как-то связан с человеком.
— Это очевидно.
— Ну, тогда давайте взглянем на очевидное. Самое большое преступление этих проклятых психологов состоит в том, что они всегда заслоняют очевидное. Они похожи на человека, упаковывающего вещи, чтобы отправиться на уикенд и выворачивающего всё из ящиков и шкафов в поисках пижамы и зубной щётки. Для начала возьмём несколько очевидных фактов. Вы и мисс де Вайн познакомились впервые в Шрусбери на вечере выпускников, и первое письмо было положено в ваш рукав именно тогда; люди, послужившие объектом нападок, почти все относятся к донам или учёным; спустя несколько дней после вашего чаепития с молодым Помфретом Джукс отправляется в тюрьму; все анонимные письма, пришедшие по почте, прибывают в понедельник или четверг; все сообщения написаны на английском языке, кроме цитаты про гарпий; платье, найденное на кукле, никогда не было замечено в колледже, — все эти факты, взятые вместе, не наталкивают вас ни на что, помимо предположения о подавляемой сексуальности?
— По отдельности они наталкивают на множество разных предположений, но я ничего не могу сделать с ними, взятыми в совокупности.
— Обычно в синтезе вы действуете лучше. Жаль, что вы не смогли освободиться от этих шор личной озабоченности. Моя дорогая, чего вы боитесь? Две самые большие опасности холостой жизни — вынужденный выбор и свободный ум. Энергия, фонтанирующая в вакууме, порождает химеры. Но вам-то опасность не угрожает. Если вы возжелаете настроиться на вечное спокойствие, то вы скорее найдёте его в деятельности ума, чем сердца.
— И это говорите вы?
— Я. Мы ведь сейчас обсуждаем именно ваши заботы, а не чьи-нибудь ещё. Это моё мнение — мнение честного учёного, рассмотревшего вопрос академически и со всех сторон.
У неё вновь появилось чувство, что её обманывают. Она вернулась к основной теме обсуждения:
— То есть вы считаете, что мы сможем решить проблему прямым расследованием без привлечения специалиста по нервным заболеваниям?
— Я думаю, что она может быть решена прямым и беспристрастным обсуждением.
— Питер, я, должно быть, веду себя очень глупо. Но причина, по которой я хочу… хочу избавиться от людей и чувств и возвратиться к интеллектуальной стороне проблемы, заключается в том, что это единственная сторона жизни, которую я не предала и с которой не сделала чёрт знает чего.
— Я это понимаю, — сказал он более мягко. — И неприятно думать, что эти стороны могут, в свою очередь, предать вас. Но почему вы должны так думать? Даже если интенсивное занятие наукой сводит с ума, оно не обязано сводить с ума всех. Все эти женщины начинают казаться вам странными, потому что вы не знаете, кого подозревать, но ведь фактически даже вы не подозреваете больше, чем одного человека.
— Это так, но я начинаю чувствовать, что почти любой из них мог бы быть способным на это дело.
— Именно здесь, по моему, ваши страхи искажают ваши рассуждения. Если каждый разочарованный человек с необходимостью движется прямо в психлечебницу, я знаю по меньшей мере одну опасность для общества, которую необходимо ликвидировать.
— Чтоб вас, Питер. Не отклоняйтесь от сути!