— Я спал?
— Почти два часа, — сказала Харриет, радостно хихикая.
— О господи, что за отвратительное поведение! Я ужасно сожалею. Почему вы не прикрикнули на меня? Который час? Моя бедная девушка, если мы не поспешим, сегодня вечером вы останетесь без ужина. Слушайте, я действительно приношу самые смиренные извинения.
— Помилуйте, всё это не имеет ни малейшего значения. Вы ужасно устали.
— Это не оправдание. — Теперь он был уже на ногах, вытаскивая шесты из ила. Мы могли бы пойти на двух шестах, если вы простите моё жуткое нахальство просить вас поработать, чтобы скомпенсировать мою разрушающую душу лень.
— С удовольствием. Но, Питер! — Внезапно он показался ей чрезвычайно милым. — Что за спешка? Я имею в виду, вас ждёт мастер или что-нибудь ещё?
— Нет, я переехал в «Митру». Я не могу использовать апартаменты мастера в качестве отеля, а кроме того, к нему приходят люди.
— Тогда разве мы не сможем достать чего-нибудь поесть где-нибудь на реке и продлить нашу прогулку на целый день? Я имею в виду, если у вас подходящее для этого настроение. Или вам нужен настоящий обед?
— Моя дорогая, я бы с удовольствием съел помои, потому что вёл себя как свинья. Или чертополох. Лучше чертополох. Вы — самая всепрощающая женщина.
— Ну, давайте мне шест. Я встану на носу, а вы сможете править.
— И не забывайте перехватывать шест на счёт три.
— Обещаю.
Однако работая тяжёлым шестом, она постоянно ощущала на себе критический взгляд Уимзи из Баллиола. На плоскодонке вы выглядите или изящным, или ужасным, промежуточного состояния не бывает. Они взяли курс на Иффли.
— В целом, — сказала Харриет, когда они вновь сели в лодку спустя некоторое время, — чертополох был бы вкуснее.
— Такая еда предназначена для очень молодых людей, ум которых витает где-то другом месте. Для мужчин сильных страстей, но лишённых тонких чувств. Вообще-то я был даже рад перекусить пирогом с абрикосами и синтетическим лимонадом — это расширяет опыт. Кто возьмёт шест, я, вы или мы оба? А может быть, оставим отчужденность и превосходство и станем красиво грести вёслами бок о бок? — Его глаза, казалось, дразнили её. — Я становлюсь уступчивым, итак, ваше слово.
— Как угодно вам.
Он подал ей руку и с серьёзным видом усадил на кормовое сидение, пристроившись рядом.
— На чём, чёрт возьми, я сижу?
— Полагаю, на сэре Томасе Брауне. Боюсь, мне пришлось обшарить ваши карманы.
— Поскольку я оказался таким плохим компаньоном, то рад, что предоставил вам хорошую замену самому себе.
— А он в самом деле ваш постоянный компаньон?
— Мои вкусы совершенно вселенские. Это мог быть Кай Лун[94], «Алиса в Стране чудес» или Макиавелли…
— Или Боккаччо, или Библия?
— С равной вероятностью. Или Апулей.
— Или Джон Донн?
Он на мгновение замолчал, а затем сказал изменившимся голосом:
— Это был случайный выстрел?
— А что, попала?
— В яблочко. Прямо в щель между доспехами… Если вы сделаете пару гребков с вашей стороны, будет легче держать направление.
— Извините… Вы считаете, что можно стать пьяным от слов?
— Настолько легко, что, говоря по правде, я редко бываю абсолютно трезвым. Что и заставляет меня так много болтать.
— И всё же, если бы кто-нибудь спросил меня, я сказала бы, что у вас — страсть к равновесию и порядку — никакой красоты без меры.
— Можно иметь страсть к недосягаемому.
— Но вы-то действительно достигаете. По крайней мере, кажется, что вы этого достигаете.
— Совершенно по-Августовски? Нет, боюсь, что это баланс противоборствующих сил… похоже, река опять заполняется.
— Многие выезжают после ужина.
— Да благослови их Бог, а почему бы им и не выезжать? Вы не замёрзли?
— Ни капельки.
Уже во второй раз за последние пять минут он не впустил её на свою личную территорию. По сравнению с дневным его настроение изменилось, и защитная броня вновь оказалась надетой. Она не могла снова игнорировать знак «Въезд запрещён» и поэтому предоставила ему право выбрать новую тему для разговора.
Он так и сделал, достаточно вежливо спросив, как продвигается новый роман.
— Какой-то он вязкий.
— А что случилось?
Ответ включал полный пересказ сюжета «Смерти между ветром и водой». Это была запутанная история, и прежде, чем она достигла развязки, плоскодонка покрыла значительное расстояние.
— Во всём этом нет ничего по существу неправильного, — сказал он и сделал несколько предложений, относящихся к деталям.
— Ох, Питер, какой вы умный. Вы совершенно правы. Конечно, это позволит лучше всего решить проблему с часами. Но почему вся история кажется настолько ни живой ни мёртвой?
— Если хотите знать моё мнение, — сказал Уимзи, — всё дело в Уилфриде. Я знаю, что он женится на девушке, но почему он должен быть таким дураком? Почему он скрывает доказательства и говорит всю эту ненужную ложь?
— Потому что он считает, что именно девушка всё и совершила.
— Да, но зачем это ему? Он ослеплён любовью к ней, он думает, что она — совершенство, и всё же просто потому, что он находит её носовой платок в спальне, он немедленно становится убеждённым — на основе свидетельств, по которым не повесили бы даже собаку, — что она не только является любовницей Винчестера, но и убила его совершенно дьявольским способом. Конечно, это может быть одним из проявлений любви, но…
— Но вы хотите сказать, что это — не ваш стиль, и он действительно не ваш.
В этих её словах вновь прозвучало старое негодование и желание нанести жестокий удар, чтобы увидеть, как он вздрогнет.
— Нет, — сказал он, — я рассматривал вопрос обезличенно.
— То есть, научно.
— Да, пожалуй… Просто с конструктивной точки зрения я не чувствую, что поведение Уилфрида достаточно обосновано.
— Хорошо, — сказала Харриет, вновь успокаиваясь, — рассуждая научно, я признаю, что Уилфрид — самый паршивый и самодовольный дурак во всём мире. Но если он не спрячет носовой платок, то где мой сюжет?
— Не могли бы вы сделать Уилфрида одним из тех болезненно добросовестных людей, которые воспитаны в понимании, что всё приятное должно быть неправильным, и поэтому, если он верит, что девушка — это ангел света, то именно вследствие этого она должна быть виновной. Дайте ему пуританского отца и религию с отблесками адского огня.
— Питер, а это идея.
— У него, видите ли, мрачное убеждение, что любовь греховна сама по себе, и что он может очиститься только взяв на себя грехи молодой женщины и погружаясь в страдания… Он всё ещё останется самодовольным дураком, причём патологическим самодовольным дураком, но всё же станет более последовательным.
— М-да, это было бы занятно. Но если я дам Уилфриду все эти сильные и живые чувства, он нарушит равновесие всей книги.
— Для разнообразия вы могли бы бросить заниматься составлением мозаики сюжета и просто написать книгу о людях.
— Я боюсь пытаться, Питер. Это слишком близко к сердцу.
— Но это было бы самым мудрым поступком, который вы можете совершить.
— Написать и избавиться от этого?
— Да.
— Я подумаю об этом. Но это причинило бы адскую боль.
— Какое это имеет значение, если в результате получится хорошая книга?
Она была озадачена — не тем, что он сказал, а тоном высказывания. Она никогда не предполагала, что он относится к её работе так серьёзно, и, конечно же, не ожидала, что он выскажет это безжалостное мнение. Мужчина — защитник? Он был такой же хороший защитник, как консервный нож.