— Я не многое могу сказать о Джуксе, мадам, и, если бы миссис Джукс что-то и знала, то мне не сказала бы. Было бы неправильно, если бы она сказала. Он — её муж, и она должна держать его сторону. Я это вполне понимаю. Но, если Джукс ведёт себя непорядочно, я должна буду найти для детей другое место. Я очень обязана вам за то, что вы мне сказали, мадам. Я буду там в среду, мой выходной, и воспользуюсь этой возможностью, чтобы их предупредить. Могу я спросить, сказали ли вы что-нибудь Джуксу, мадам?
— Я говорила с ним и сказала, что, если он будет здесь ошиваться, то будет иметь дело с полицией.
— Очень рада это слышать, мадам. Это совсем не дело, что он приходит сюда. Если бы я знала об этом, то не смогла бы заснуть. Я уверена, что этому нужно положить конец.
— Да, нужно. Между прочим, Энни, вы когда-либо видели кого-нибудь в колледже в таком платье?
Харриет подняла со стоящего рядом стула чёрный крепдешин. Энни тщательно исследовала его.
— Нет, мадам, не припомню. Возможно, знает одна из горничных, которая работает дольше, чем я. В столовой есть Гертруда, попробуйте спросить её.
Гертруда, однако, не смогла помочь. Харриет попросила её взять платье и опросить остальной штат прислуги. Это было сделано, но результата не принесло. Опрос среди студенток также ничего не дал. Платье было возвращено, всё так же невостребованное и непризнанное. Ещё одна загадка. Харриет пришла к заключению, что оно должно принадлежать анонимщице, но если так, его должны были принести в колледж и хранить до момента его драматического появления в часовне, поскольку, если его хоть раз носили в колледже, было почти непостижимо, что этого никто не мог вспомнить.
Ни одно из алиби, смиренно предоставленных преподавателями, не оказалось стопроцентным. Это было неудивительно: было бы более странно, если бы таковое нашлось. Только Харриет (и, конечно, мистер Помфрет) знала точное время, для которого требовалось алиби, и, хотя множество людей смогли отчитаться за время до полуночи или около того, все они были — или утверждали, что были, — добродетельными затворниками в собственных комнатах и кроватях уже к без четверти часу. Хотя были изучены книга швейцара и разрешения на позднее возвращение и были опрошены все студентки, которые могли находиться во дворике в полночь, никто не заметил ничего подозрительного, связанного с мантиями, подушками или хлебными ножами. В таком месте, как это, было слишком легко совершить преступление. Колледж был слишком большим и слишком открытым. Даже если кого-то увидят во дворике с подушкой или даже с полным комплектом постельных принадлежностей и матрацем, никто никогда не обратит на него ни малейшего внимания. Самой естественной мыслью будет, что какой-то фанатик свежего воздуха решил поспать во дворе.
Раздосадованная Харриет отправилась в Бодли и погрузилась в исследования, связанные с Ле Фаню. Уж здесь-то, по крайней мере, было ясно, что именно изучаешь.
Она почувствовала насущную необходимость как-то успокоиться, поэтому днём зашла в Крайст-Чёрч, чтобы послушать службу в соборе. Помимо прочего, она развлеклась посещением магазинов и приобрела пакет безе, чтобы угостить нескольких студенток, которых она просила собраться небольшой группой у неё в комнате этим вечером. Намерение посетить собор фактически возникло именно тогда, когда руки оказались полностью заняты пакетами. Собор оказался не совсем по пути, но пакеты не были тяжёлыми. Она обошла башню Карфакс, негодуя на сильное движение автомобилей и досадные помехи в виде светофоров, и присоединилась к небольшой группе пешеходов, направлявшихся по Сейнт-Олдейтс и через большой незаконченный квадрат Уолси очевидно с теми же благочестивыми намерениями.
В соборе было тихо и приятно. Она немного задержалась на скамье после того, как неф опустел, пока органист заканчивал соло на органе. Затем она медленно вышла, повернула налево вдоль постамента, ещё раз вспоминая с восхищением большую лестницу и зал, когда стройный человек в сером костюме появился из тёмного дверного проёма с такой стремительностью, что налетел на неё, почти сбив с ног и заставив сумку и пакеты в беспорядке разлететься вдоль постамента.
— Дьявольщина! — произнёс знакомый голос, от которого у неё радостно забилось сердце. — Я ушиб вас? Я целый день на всё натыкаюсь, как шмель в бутылке. Неуклюжий мужлан! Скажите, что я не причинил вам боли. Поскольку в противном случае я побегу прямо к Меркурию [54] и утоплюсь. — Он вытянул руку, которой не поддерживал Харриет, в направлении к водоему.
— Нисколько, спасибо, — сказал Харриет, приходя в себя.
— Слава Богу. Сегодня не мой день. Только что было в высшей степени неприятное интервью с младшим цензором. У вас правда в пакетах было что-то хрупкое? О, смотрите! Ваш пакет открылся, и все шарики раскатились по ступенькам. Пожалуйста, не шевелитесь. Стойте там и думайте, какими словами меня наградить, а я на коленях соберу их все до единого, говоря meâ culpâ [55] каждому из них. — Он подкрепил свои слова действиями.
— Боюсь, что это не спасло безе, — сказал он извиняющимся тоном. — Но если вы скажете, что прощаете меня, мы пойдём и возьмём новые из кухни — настоящие — специальный поставщик и всё такое.
— Пожалуйста, не беспокойтесь, — сказала Харриет.
Конечно же, это был не он. Это был юноша двадцати одного года или, самое большее, двадцати двух, с шапкой кудрявых волос, спадающих на лоб, и красивым расстроенным лицом, исполненным очарования, хотя выдававшим некоторую слабость изгибом рта и наклоном бровей. Но цвет волос был правильным — бледно-жёлтым цветом зрелого ячменя, — также как и лёгкий растягивающий слова голос с манерой съедать некоторые слоги, готовый говорить на любую тему, быстрая, однобокая улыбка и, прежде всего, красивые, чувственные руки, которые ловко собирали «шарики» в родной пакет.
— Вы ещё никак не обозвали меня, — заметил молодой человек.
— Полагаю, что почти могу назвать ваше имя, — сказала Харриет. — Вы не родственник Питеру Уимзи?
— Ну конечно, — сказал молодой человек, продолжая сидеть на корточках. — Это мой дядюшка, и он гораздо лучше, чем еврейский дядюшка, [56]— добавил он, как будто поражённый печальной ассоциацией. — Мы где-нибудь встречались? Или это чистая догадка? Вы не находите, что я на него похож?
— Когда вы заговорили, я подумала, что это ваш дядя. Да, в некоторых чертах вы в точности как он.
— Это разобьет сердце моей матери, — с усмешкой сказал молодой человек. — Дядю Питера не очень одобряют. И всё же, жаль, что его здесь нет. Его присутствие в настоящий момент было бы как нельзя кстати. Но он, кажется, куда-то сбежал, как обычно. Таинственный кот-бродяга, не так ли? Я так понимаю, что вы с ним знакомы, — забыл в точности фразу о том, как тесен мир, — но сойдёт и так. И где же сейчас этот старый разбойник?
— Полагаю, в Риме.
— Вот как. Это означает, что придётся писать письмо. Ужасно трудно быть убедительным в письме, правда? Я имею в виду, когда требуется объяснить столь много, а знаменитое семейное очарование так трудно передать чёрным по белому. — Он улыбнулся ей с очаровательной откровенностью, возвращая на место последнее пирожное.
— Правильно ли я понимаю, — сказала Харриет, начиная забавляться ситуацией, — что вы хотите обратиться к лучшим чувствам дяди Питера?
— Вроде того, — сказал молодой человек. — Он действительно вполне человечен, знаете ли, если к нему правильно подойти. Кроме того, видите ли, у меня есть, чем его шантажировать. В самом худшем случае я всегда могу перерезать себе горло и оставить его среди земляничных листьев.
— Среди чего? — переспросила Харриет, предполагая, что это должно быть последней оксфордской версией фразы о какой-нибудь гадости.
— Земляничные листья, — сказал молодой человек. — Елей, скипетр и держава. Четыре ряда изъеденного молью горностая. Не говоря об этих громадных бараках вдоль Денвера, съедаемых плесенью. — Видя, что Харриет всё ещё смотрит на него, ничего не понимая, он пояснил: — Простите, забылся. Меня зовут Сейнт-Джордж, и боженька забыл дать мне братьев. Поэтому в тот момент, как около моего имени напишут «умер, не оставив потомства», дядя Питер займёт моё место. Конечно, отец мог бы его пережить, но не думаю, что дядя Питер умрёт молодым, если только одному из его любимых преступников не удастся его укокошить.