2
Для всех подверженных меланхолии людей, — говорил Меркуриалис, — характерно сильное, резкое и постоянное переживание того мимолётного чувства, которое они когда либо испытали. Invitis occurrit, что бы они не проделывали, они не в состоянии избавиться от него, против собственной воли они в тысячный раз вынуждены вновь думать о нём, perpetuo molestantur, nec oblivisci possunt, они непрерывно беспокоятся о нём, в обществе или вне общества, за едой, при упражнениях, всегда и везде, non desinunt ea, quae minime volunt, cogitare; и если оно особенно неприятно, они не могут его забыть.
«Пока всё идёт неплохо», — думала про себя Харриет, переодеваясь к обеду. Были неприятные моменты, например попытка восстановить отношения с Мэри Стоукс. Кроме того, было небольшое столкновение с мисс Хилльярд, тьютором по истории, которой Харриет никогда не нравилась и которая, скривив рот и подкислив язык, заметила, «Ну, мисс Вейн, с тех пор как мы видели вас в последний раз, вы приобрели весьма разнообразный опыт». Но были и хорошие моменты, подтверждающие справедливость теории Гераклитовой вселенной. Она чувствовала, что сможет пережить торжественный обед, хотя Мэри Стоукс услужливо оставила для неё место рядом с собой. К счастью, Харриет ухитрилась заполучить по другую сторону от себя Фиби Такер. (В этой среде она всё ещё называла их про себя Стоукс и Такер.)
Первое, что поразило её, когда процессия медленно растеклась вокруг праздничного стола и слова благодарности были произнесены, это ужасный шум в Холле. «Удар по ушам» — вот как это называлось. Шум обрушился на неё, как напор и рокот водопада, он ударил по барабанным перепонкам, как грохот молота в какой-то адской кузнице, он как будто заполонил воздух металлическим грохотом пятидесяти тысяч станков. Двести женских языков, выпущенных на волю, как под воздействием пружин, ворвались в высокую, спокойную беседу. Она уже забыла, что это такое, но этим вечером вдруг вспомнила, как в начале каждого семестра она думала, что если такой шум продлится ещё хоть минуту, она сойдёт с ума. Через неделю эффект всегда смягчался. Привычка сделала её неуязвимой. Но теперь всё обрушилось на её отвыкшие нервы с первоначальной и даже более чем первоначальной силой. Люди кричали ей в ухо, и она кричала в ответ. Она с тревогой посмотрела на Мэри: как может перенести такое нездоровый человек? Но Мэри, казалось, ничего не замечала, она была более оживленной, чем днём, и вполне бодро кричала что-то в сторону Дороти Коллинз. Харриет повернулась к Фиби.
— Чёрт возьми! Я совсем забыла, на что похож этот гвалт. Если я начну кричать, то скоро охрипну, как ворона. Я собираюсь реветь тебе в ухо как в рупор. Не против?
— Вовсе нет. Я слышу тебя вполне сносно. И зачем Бог дал женщинам такие пронзительные голоса? Хотя я не слишком возражаю. Это напоминает ссору наших английских рабочих. По моему, с нами обошлись довольно прилично, правда? Суп намного лучше, чем когда-либо раньше.
— Они специально постарались ко дню встречи. Кроме того, полагаю, новая экономка довольно неплоха, я верю, что она занимается и домашней готовкой. У дорогой старой Стрэддлс мысли были обращены на что-то выше еды.
— Да, но мне она нравилась, эта Стрэддлс. Ко мне она ужасно хорошо отнеслась, когда я заболела как раз перед бакалаврскими экзаменами. Помнишь?
— И что стало со Стрэддлс, после того, как она уехала?
— О, она казначей в Бронте-колледже. Знаешь, финансы — это её конёк. Она была настоящим гением во всём, что касается чисел.
— А что случилось с той женщиной — как там её — Пибоди? Фрибоди? Той, которая всегда торжественно заявляла, что её главная цель в жизни стать экономкой в Шрусбери?
— О, Господи! Она абсолютно помешалась на какой-то новой религии и вступила в какую-то экстраординарную секту где-то там, где ходят в набедренных повязках, в Доме Любви под кокосами и грейпфрутами. Это если ты имеешь в виду Бродриб.
— Бродриб, я знала, что это похоже на Пибоди. Только представить, что это произошло именно с нею! Настолько практичная и всегда в тёмно-коричневом форменном одеянии.
— Реакция, полагаю. Подавляемые эмоциональные инстинкты и всё такое. Знаешь ли, внутри она была ужасно сентиментальна.
— Знаю. Она вынюхивала всё вокруг. Была, своего рода, полицией для мисс Шоу. Возможно, мы все тогда были под колпаком.
— Ну, говорят, нынешнее поколение от этого не страдает. Никаких запретов ни по какому поводу.
— О, не надо, Фиби. У нас было достаточно свободы. Не как в годы до присуждения степеней женщинам. Мы не были монашенками.
— Нет, не были, но мы родились достаточно задолго до войны, чтобы почувствовать некоторые ограничения. Мы унаследовали хоть какое-то чувство ответственности. И Бродриб вышла из жутко упёртых доморощенных позитивистов, унитаристов, пресвитериан или чего-то в этом роде. А нынешние, знаешь ли, — настоящее поколение войны.
— Да, они такие. Ну, не знаю, имею ли я право бросить камень в Бродриб.
— О, дорогая! Это же совсем другое дело. Одни вещи естественны, другие — не уверена, но здесь, мне кажется, имеет место полное вырождение серого вещества. Она даже написала книгу.
— О Доме Любви?
— Да. И ещё Высшая Мудрость, Прекрасные Мысли и всё такое. И отвратительный синтаксис.
— Господи, это же ужасно, правда? Я не могу понять, почему нетрадиционные религии оказывают такой жуткий эффект на грамматику.
— Боюсь, начинается своего рода интеллектуальная гниль. Но что из них является причиной чего, или они обе являются признаками чего-то ещё, я не знаю. А что скажешь о психотерапии Триммер и о Хендерсон, увлёкшейся нудизмом?
— О нет!
— Это факт. Вон она — за следующим столом. Именно поэтому она такая загорелая.
— А её платье так ужасно скроено. Полагаю, если невозможно ходить голой, нужно одеваться как можно хуже.
— Я иногда задаюсь вопросом, не повредила ли бы многим из нас такая небольшая, нормальная, здоровая порочность.
В этот момент мисс Моллисон, сидящая через три человека на этой же стороне стола, наклонилась над своими соседями и что-то прокричала.
— Что? — в ответ заорала Фиби.
Мисс Моллисон наклонилась ещё больше, сдавливая Дороти Коллинз, Бетти Армстронг и Мэри Стоукс так, что те начали задыхаться.
— Я надеюсь, что мисс Вейн не рассказывает вам ничего слишком чудовищного?
— Нет, — громко сказала Харриет. — Это миссис Бэнкрофт леденит мою кровь.
— Как?
— Рассказывая мне истории о жизни нашего выпуска.
— О! — в смущении крикнула мисс Моллисон. Подача ягнёнка с зелёным горохом нарушила разговор и разбила группу, в результате чего соседи мисс Моллисон вновь смогли дышать. Но к ужасу Харриет, вопрос и ответ, казалось, открыли шлагбаум перед смуглой, решительной женщиной в больших очках и с гладко уложенными волосами, которая сидела напротив неё и теперь наклонилась и сказала с резким американским акцентом: «Не уверена, что вы меня помните, мисс Вейн. Я пробыла в колледже только один семестр, но я узнаю вас где угодно. Я всегда рекомендую ваши книги своим друзьям в Америке, стремящимся изучить британский детективный роман, потому что ваши произведения мне ужасно нравятся».
— Это очень любезно с вашей стороны, — тихо произнесла Харриет.
— И у нас есть очень хороший общий знакомый, — продолжала леди в очках.
«О, небеса! — подумала Харриет. — Какой ещё зануда будет вытянут на свет в этот раз? И кто эта ужасная женщина?»
— В самом деле? — громко сказала она, пытаясь выиграть время, пока рылась в памяти. — И кто же это, мисс…
— Шустер-Слатт — прозвучал в её ухе голос Фиби.
— …Шустер-Слатт. (Конечно. Прибывшая в первый летний семестр Харриет. Предполагалось, что она изучает право. Бросила после единственного семестра, поскольку условия в Шрусбери слишком ограничивали свободу. Присоединилась к домашнему обучению и милостиво исчезла из её жизни.)