Гижига произвела на Стадухина более благоприятное впечатление, чем Пенжина, и он написал, что «на той реке будет государю прибыль немалая». Сам он, выстроив острог, продержался на Гижиге одну зиму, отражая почти непрерывные атаки воинственных коряков, и «сошел с той реки от безлюдства, что служилых людей мало, привести (коряков. — И.3.) под государскую высокую руку не кем…»
И тогда продолжилось плавание Стадухина по Охотскому морю. Плыл он не спеша, все лето, и лишь 10 сентября 1653 года выбрал место для нового острожка, на реке Тауе, что впадает в Тауйскую губу… На берегах Тауйской губы жили уже не коряки, а тунгусы, эвенки, но по-прежнему, конечно, продолжались между казаками и местными жителями ожесточенные бои, по-прежнему сидели в казенках аманаты, собирался для государевой прибыли ясак…
Об Охотском море Стадухин отозвался весьма скептически, написал, что там «никаких диковин нет». Впрочем, какие «диковины» могли поразить воображение казака, почти четверть века проведшего в непрерывных странствиях?! Удивительнее, что он не заметил на Охотском море моржей.
Стадухин вернулся в Якутск лишь в 1659 году. Погиб он в 1666 году по пути на Колыму, — тянуло, наверное, старого казака на реку, которую он первым из русских увидел своими глазами.
Мне же в заключение важно подчеркнуть, что в Тауйской губе сомкнулись маршруты Алексея Филипова и Михаила Стадухина, сомкнулись северные и южные пути-дороги. Позднее, когда Стадухин, уже направляясь в Якутск, пришел в обжитый Охотск, пути-дороги навсегда сплелись там для историко-географов в неразрываемый узел. Восточная дуга прочно легла на северную и южную опоры.
Река
Первоначальная история исследования Охотского моря, как видно по предыдущим главам, неразрывно связана с историей Якутска или, точнее, Якутского острога: походы и начинались, и заканчивались в административном центре гигантского воеводства.
И поневоле в книгах или документах, которые я читал, заинтересовавшись Охотским морем, мне попадались имена воевод… И частенько встречалось имя Василия Пояркова, того самого, что побывал на Охотском море после Москвитина и Горелого. Как правило, имя его соседствовало с именем воеводы Петра Головина. В самом этом совпадении нет ничего странного: Поярков был «письменным головой», то есть чиновником по особым поручениям при воеводе, и положено им было действовать вместе.
Они и действовали вместе, в полном согласии, но действия их на первых порах показались мне несколько неожиданными… Пытают в пыточной избе Семена Шелковника (еще до похода на Охотское море) — и Василий Поярков тут как тут… Бьют батогами отчаянного казака, Василия Бугра, в числе первых пришедшего на Лену, — и Поярков при деле… Морят голодом, калечат Ерофея Хабарова — и Поярков не в стороне… Пытают Парфена Ходырева… И так далее и тому подобное…
Из песни слова не выкинешь: по Охотскому морю Поярков плавал, первым прошел от устья Амура до Ульи, и я решил, что называется, поближе познакомиться с ним.
Известность Пояркову, строго говоря, принесло не плавание по Охотскому морю (исключая южный участок, он повторил путь Москвитина), а плавание по Амуру… Я впервые увидел Амур в том же году, когда впервые побывал и на Охотском море, и произошло это наипростейшим образом: владивостокский поезд пришел в Хабаровск, постоял положенное ему время на станции, а потом негромко застучал колесами по мосту через Амур. Стояла темная осенняя ночь; у берега в воде еще отражались, делясь на желтые пластины, огни, а в средней части реки лишь едва угадывался истекавший из глубины тусклый водяной блеск…
На следующий год мне повезло больше. Мы ехали в обратном направлении, во Владивосток, и перед Хабаровском Поезд остановился у семафора: станция не принимала. Амур был совсем рядом — широкий, светлый, с желтыми отмелями. Соблазн пересилил осторожность, и самые молодые участники Курило-Сахалинской экспедиции не выдержали: обдираясь о кусты, мы скатились по крутому яру к реке, и тогда я впервые прикоснулся рукою к еще не успевшей нагреться весенней амурской воде. Потом над паровозом взвилась струя белого пара, раздался гудок, лязгнули буфера…
Теперь, когда я составил себе вполне отчетливое представление о походе Пояркова на Амур, эти два незначительных эпизода кажутся мне по-своему символическими: рассказывая на «Ереване» о Пояркове, я знал о нем примерно столько же, сколько можно узнать об Амуре вот при таком шапочном знакомстве. В том была моя вина, но не только моя, ибо черпал я «знания» из опубликованных книг. Об этом мне придется еще не раз говорить в своих очерках, но очень часто мы в географической литературе, да и не только в географической, упускаем за действием человека, за одним фактом из его биографии — остальную жизнь, а то и просто закрываем глаза на все, что не укладывается в стерильное понятие «идеального» героя.