После встречи с рязанским переселенцем наступила наша суббота, и мы отправились в Кочкарь. На полдороге мы встретили шагавшего по стороне фельдшера. Он шел ровным, привычным шагом, размахивая длинной березовой палкой, точно акробат, который идет по канату с балансом.
– А разе мы его подсадим? – обратился ко мне Егор Иваныч.
– Пусть садится, – согласился я. – Веселее ехать.
Мы догнали таинственного фельдшера и предложили его подвезти. Он согласился, но с условием, что поедет вместе с Егором Иванычем на облучке.
– Погода приятная и вольный воздух, – заговорил фельдшер, очевидно желая усиленной вежливостью отплатить за нашу любезность. – Притом аромат с трав, так сказать, благовоние вообще.
Потом фельдшер обернулся и проговорил уже другим тоном;
– А в Кочкаре-то, милостивый государь, что делается! Боже мой, боже мой… Народ, как вода в котле, кипит-с. С золотых промыслов, конечно, главным образом. Тысяч до трех набирается каждую субботу… И что делают! Рабочие все с себя наскрозь пропивают, до последней рубашки-с. Так, в чем мать родила. Доходят прямо до мрачного неистовства и делаются в отсутствии ума…
– А все водочка-матушка, – заметил Егор Иваныч.
Фельдшер по неизвестной причине вздохнул и поправил съехавшую на затылок широкополую поповскую шляпу. Наш коробок поднимался уже на пригорок, с которого открывалась далекая степная панорама, исчерченная неведомыми проселками. Их можно было определить только по ехавшим в Кочкарь крестьянским телегам, верховым и пешеходам. Все двигались по направлению к Кочкарю, маленькой казачьей станице, залегшей на берегу степной речонки. От других станиц Кочкарь отличался только своей белой каменной церковью.
– Здорово народу понаперло, – говорил Егор Иваныч, из-под руки разглядывая торжок: зрение у него было изумительное.
Когда мы уже подъезжали к станице, нас нагнал Чибуртай, кативший верхом на гнедом маленьком иноходце, который, по выражению конников, «мел землю». Чибуртай и в седле сидел по-своему, свесившись как-то на один бок, точно хищная птица. По субботам в Кочкаре проезда не было в буквальном смысле, особенно с нашей стороны. Телеги и экипажи оставлялись у первых избушек. Собственно улица была вся запружена галдевшей толпой.
– Да ведь это тот старик… рязанский-то… – проговорил Егор Иваныч, разглядывая телеги на берегу реки. – Недалеко в три дня уехал… Вы ступайте на почту, а я к нему загляну. Все равно по станице не проехать…
Мы с фельдшером отправились, а Егор Иваныч свернул к реке.
– Покорно благодарю, милостивый государь, – проговорил он, не протягивая руки. – Моя фамилия Куклин-с, Андрей Филатыч… В случае чего, ежели что, так весьма буду рад-с, а Бельков знает, где я живу.
– Благодарю вас, мне ничего не нужно.
– Нет-с, я так, на всякий случай… До свиданья-с.
Нам, однако, было суждено встретиться еще раз.
Я получил почту, побывал в лавке с галантерейным товаром – в Кочкаре устроены настоящие каменные магазины совсем на городскую руку – и отправился разыскивать свою подводу. В самой давке, недалеко от кабака, протискиваясь сквозь толпу, меня окликнул Егор Иваныч. Он был красен как рак, и я заподозрил, что он не утерпел и завернул в кабак заморить червячка.
– Фершала не видели? – крикнул он мне через головы. – Нет? Ах ты грех какой… Вот как его нужно.
– Болен кто-нибудь у поселенца?
– Хуже: лошадь захромала… Чистая беда. Вот тебе и Амур… Куды это запропастился фершал-то? Он знает, как лошадей лечить, потому как не человеческий фершал, а скотский…
Егор Иваныч исчез, а я пошел своей дорогой. Давка была такая, что я буквально едва выбрался. Свой экипаж я нашел на самом берегу реки, а около стояла переселенческая телега рязанского старика. Около телеги из попоны было устроено что-то вроде шатра. Там сидели две молодых бабы и валялись ребятишки. Два молодых мужика стояли около телеги, а старик сидел на земле. Около прыгала на трех ногах пегая лошадь, – сейчас она составляла главное действующее лицо разыгрывавшейся молчаливой драмы.