Но самое главное — я себя не могла победить. Я была избалована уникальной режиссурой Герасимова, Эрмлера, Егорова — в кино и Бабочкина, Варпаховского, Капланяна, с которыми я с наслаждением работала, — в театре… И у меня уже сложилось свое отношение к той или иной работе.
Варпаховский предложил мне однажды роль, от которой я отказалась: понимала — она, как говорят, не моя. И тут же подала заявку на ту, которую мне хотелось бы получить. Я его очень просила отдать мне эту роль.
У меня с Варпаховским были чудесные отношения, и он попытался мне объяснить:
— Вы понимаете, Эличка, Марья Ивановна (героиня, актриса в пьесе Алешина «Главная роль». — Э.Б.) — белый лебедь, а вы лебедь черный. Понимаете разницу?
Но я не понимала эту «разницу», думаю, не она продиктовала в данном случае распределение ролей.
Меня всегда интересовали роли именно актрис, так как я искала и не находила ответ на вопрос всей моей жизни: как, почему становятся актрисами?
Да, мне очень хотелось сыграть Марью Ивановну, и я была убеждена, что хорошо сыграю ее, но я этой роли не получила. Не знаю почему. Интрига с белым и черным лебедем придумана изящно, но она ничего не объясняла.
И я решила репетировать роль Марьи Ивановны сама. Внук Пашенной, Володя Сверчков, был у Варпаховского вторым режиссером. Он приходил ко мне и детально рассказывал, какие задачи ставит режиссер, что он хочет от играющей героиню актрисы. Моим партнером был Евгений Матвеев, я его уговорила, и мы вместе показали Варпаховскому роль…
Когда меня утвердили, я чувствовала, что мои силы и моя убежденность на исходе. Но я сыграла, и мне сопутствовал успех.
Это мой характер. Что я могу сделать? Ломать себя? Зачем? И потом: если что-то сломано — надо склеивать, а это уже, извините, «вещь», побывавшая в ремонте…
Представьте себе: самой взять главную роль в пьесе, репетировать дома и решиться показать свою работу режиссеру! И все-таки я это сделала. Это была моя победа — не над собою, а над обстоятельствами.
Спектакль «Главная роль» шел долго и успешно. Его снял с репертуара Равенских, когда Варпаховский покинул театр. Это лишний раз подтверждает несвободу актера, чья жизнь зависит от режиссера: не только от творческих взглядов последнего, но и с каким настроением он встал утром, как позавтракал, пришел на репетицию, с кем он общался и что ему наговорили, нашептали… Я, конечно, говорю о нормальных режиссерах, а не о самодурах, которые дурят при любых обстоятельствах. Бывает…
Однажды я услышала от режиссера: «Так поставлено и так будет!» Я ответила: «С кем ставили, с тем и играйте». У меня нет выбора, если меня вот так прижимают. Со мной подобным образом не следует работать — я мыслящий человек. И я знаю: не дай бог смириться с диктатом! Тогда ты пропала. У меня всегда были удачи с режиссерами, с которыми можно было работать, которых я старалась понять, а они старались понять меня.
Знаю актрис, что всерьез думают: так не полагается — что режиссер сказал, то и надо делать. Но я думаю, это неправильно. Актер тоже должен быть личностью, иначе ему лучше менять профессию. У него могут быть более глубокие мысли и более тонкое понимание сути явления…
Когда я пишу о моих простоях, я не считаю важным обозначить, с какого дня и по какой день, месяц, год я не работала. У меня были и длинные простои, но они были мотивированными или моей болезнью, что с каждым может случиться, или тем, что меня «наказывали», когда я отказывалась от какой-то работы.
Наступало очередное затишье, и я понимала, что мне надо чем-то заняться. Так возникали мои «увлечения» вроде бы посторонними делами, не касающимися Малого театра. Конечно, это была тоже актерская работа, но уже в ином жанре, иного содержания. Когда мне предложили съемки в болгарском фильме, я поехала в Болгарию. Это был 1975 год, и в Москве мне ничего не светило. Я играла свой старый репертуар и понимала, что ничего нового мне не дадут.
В Болгарии я пробыла восемь с половиной месяцев, из них пять ждала, когда болгарские «инстанции» разрешат начало съемок. «Добро» все не давали, а мне не разрешали уехать. Я была связана не столько контрактом, сколько своим словом, обещанием.
Условия были очень тяжелые. Стояла жара, духота неимоверная, за день атмосфера буквально раскалялась. Жила я в гостинице без кондиционеров — тогда они были редкостью.
Я терпеливо ждала начала съемок, хотя и понимала, что предстоит мне не бог весть что. Фильм на чисто болгарскую, национальную тему, и я уже по сценарию видела, что вряд ли он станет событием. «Я буду приходить в твои сны» — так называлась эта картина. Она на «вечную» тему — о любви двух людей, на пути которых стояло много препятствий и недоброжелателей.
Одна сцена в фильме мне показалась символической. Моя героиня, взволнованная, возбужденная, выбегала на открытую террасу, а в это время должен быть проливной дождь. Но уже наступила морозная зима, лето и осень с их ливнями миновали… Тем не менее меня предупредили, что дождь будет, и пообещали, что его сделают теплым. И вот представьте себе: машина, которая поливает улицы, обрушивает на меня потоки воды. Может быть, ее и подогрели, но пока струи неслись по воздуху, они становились ледяными.
Я понимала, что после такого «купания» тяжело заболею. Со мной была сотрудница «Мосфильма», ее звали Галя Некляева, очаровательная женщина. Она очень помогала мне в решении неожиданных сложных вопросов. Вот и к этой сцене мы с нею пошили мне из целлофана нижнее белье, чтобы я не промокла насквозь. Я все-таки продрогла до косточек и долго потом приходила в норму…
Заканчивая эту картину, я безумно устала и с радостью уехала в Москву.
Вскоре меня снова вызвали в Софию — на монтаж. Я вернулась, просмотрела отснятый материал и увидела, что картины нет. И открытым текстом сказала:
— Ну давайте я хоть помогу слепить так, как я ее понимаю…
Двадцать шесть часов подряд мы просидели в монтажной. Двадцать шесть часов я работала вместе с режиссером и монтажерами. Режиссер была так уничтожена недоброжелателями, растеряна, что не знала, как «собрать» фильм. У меня же имелся кое-какой опыт, что-то я понимала — сказывалась работа с большими мастерами советского кино.
Когда картина была все-таки смонтирована, у меня настолько упало давление, что я не смогла улететь в Москву. Меня уложили в постель, откармливали и отпаивали лекарствами, чтобы я пришла в себя.
Но, видно, уже столько всего накопилось, такие пришлось пережить нервные перегрузки, что после возвращения в Москву я попала в больницу.
Отмечу, кстати, что я заболеваю не только от переутомления, но и когда у меня нет работы по душе и сердцу. Думаю, что подобное происходит не только со мною. Поэтому я всячески пыталась всегда заполнить свои простои самыми разными делами. Теперь я вижу, что это было инстинктивное стремление выжить, сохранить себя.
Не скрою, в моей жизни был период, когда я хотела уйти из Малого театра. Но я не могла себе этого позволить. Моя жизнь, мой характер сложились так, что если я полюбила, то это всерьез и надолго. С Малым театром получилось именно так, несмотря на то что я испытывала и горькие разочарования, и терпела унижения. Сколько я пролила слез! Но, повторяю, уйти я не могла. И я никогда не уставала объясняться в любви к Малому театру. Сейчас нашла в своих архивах интервью того времени:
«…Я люблю Малый за верность лучшим традициям русского классического жанра и прекрасно сочетающийся с этим новаторский поиск. Мне нравится речь актеров — плавная и глубокая. Мне по вкусу уклад жизни нашего театра, в котором как у актеров, так и у рабочих сцены — у всего коллектива есть твердо установившиеся нормы жизни, рожденные не приказом, не административной инструкцией, а любовью к общему делу. Еще бы я сказала так: нашему театру присуще чувство самоуважения. Конечно, для актера важнее всего художественный стиль театра. И стиль Малого мне по душе…»
Ну какие еще высокие слова можно сказать? Это мой театр — я принадлежу ему.
Бывали периоды, когда я очень нервничала, возможно, это сказывалось на работе, на отношениях с режиссерами и партнерами. Но я никогда не капризничала, не требовала для себя особых условий. Пыталась держать себя в руках, и надо было очень крепко «довести» меня, чтобы я взорвалась. А такое случалось…