Было уже совершенно очевидно, что в родном Малом театре с новыми ролями меня обходят, а злая тоска, рожденная малой востребованностью, ни к чему хорошему не приведет. Я стала искать выход в эстраде, в собственных проектах.
Нет, я не позволю забыть себя!
Так уж я устроена, что, когда мне бывает очень сложно, обращаюсь мыслями и чувствами к военным годам. Словно «ныряю» в них — снова и снова переживаю то давно отшумевшее лихолетье. Все, что связано с великим подвигом народа, с его мужеством и горем, для меня свято.
В юбилейном спектакле Малого театра, посвященном 40-летию Победы, я не участвовала. Так уж сложилось. В это время я была занята большой творческой работой, забиравшей много времени и сил. Не помню точно, но мне не особенно и предлагали участвовать в нем, я тоже не настаивала. У меня были свои планы, и я надеялась, что они не хуже. Конечно, было как-то грустно, что я оказалась как бы в стороне от всех, но сказала себе: фронтовая сестричка, у тебя получится. Только, ради бога, пусть никто не подумает, что во мне говорит застарелая обида. Жизнь ведь складывается так, что порою надо пройти мимо чего-то интересного, но не упустить самое важное. А в данном случае, если бы могла изъясняться в возвышенных тонах, я бы сказала, что подготовила к 40-летию Победы свой личный творческий подарок.
На меня огромное эмоциональное впечатление произвела документальная повесть Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо». А. Ремез сделал инсценировку повести и назвал ее «Случайный вальс». Режиссер Евгений Радкевич нашел точное решение каждого эпизода. «Случайный вальс» шел в Театре эстрады. У меня было несколько ролей, в спектакле участвовали мои ученицы.
И вот… Я выхожу на сцену в строгом черном платье, моя скромная прическа — из прошлого. Потом на мне будет солдатский ватник, или шинель, или байковый госпитальный халат. И я буду одной из девочек в гимнастерках, что пришли в 1985 год из сорокалетней дали. Я тихо пою любимый в годы войны «Случайный вальс»: «Хоть я с вами совсем не знаком и далеко отсюда мой дом…» И будут автоматные очереди, и страшные женские крики, стоны — боль, смерть, горе…
Я до сих пор не могу говорить спокойно об этом спектакле. Мне предстояло провести через войну совсем юных девочек, показать зрителям войну их глазами, их памятью. Мне и самой-то страшно было вспоминать, что было со мною, что я видела на фронтах, в госпиталях, в горящих городах. А тут… Не воевавшие девочки вспоминают, курят, ломая спички, плачут и снова рассказывают — вспоминают. И как страшно мне стало, когда услышала хруст костей в штыковом бою, и как тоскливо заныло сердце при виде фиалок на штыке у одной девочки…
Постановщик построил спектакль на двойном временном пласте — прием, потребовавший предельного напряжения сил. Я боялась, что не выдержу, особенно тогда, когда огромное женское военное горе волнами хлынуло в зал. Честь и слава вам, юные девочки! Вы, не видевшие своими глазами войну, показывали ее нынешним людям такой, какой она была. Это были мои ученицы из ГИТИСа…
Строгий в оценках «Московский комсомолец» писал после премьеры: «Надо сказать, что только талант такого масштаба, как у Быстрицкой, мог справиться с такой задачей».
«Можно ли женщине, предназначение которой — давать новые всходы жизни, пройти через это и уцелеть духовно? Можно, оказывается. Можно ли защищаться любовью и верностью? Если, как героини Быстрицкой, видишь цветок через решетку камеры гестапо, если пробираешься к мужу на передовую; если идешь одна — под пули?»
Пресса называла «Случайный вальс» инсценировкой по документальной повести. Для меня это было как возвращение в огонь… В этой «инсценировке» я не играла — жила. Снова и снова отдавала свою личную горестную дань войне. Сердцем понимала, как необходимо рассказать о том, что я видела в войну и кто такие те люди, которых я узнала на фронте. Я решила говорить об этом именно с эстрады от себя самой, не уходя в сюжет, не скрываясь так называемой четвертой стеной от зала.
Мелодия «Случайного вальса» еще долго сопровождала меня по жизни. Она была со мной и тогда, когда я вместе с группой известных мастеров культуры приехала в Чернобыль после страшного несчастья, чтобы встретиться с воинами — ликвидаторами аварии.
Для меня не было вопроса: ехать или не ехать в Чернобыль. Как и для Микаэла Таривердиева, Николая Крючкова и других. Через Чернобыль пролегла передовая линия фронта, и мы должны были быть именно там. Солдатские поэты читали нам свои стихи:
Бог мой, неужели разноликая война никогда не выпустит нас из своих цепких лап?
Я читала солдатам отрывки из «Случайного вальса» — это было к месту…
Я заметила странную закономерность: когда тебе особенно трудно, печать проявляет к тебе повышенное внимание, журналисты набиваются в «гости» и задают вопросики с подтекстом.
Скажем, меня спрашивают: «Вы изменили свое отношение к тому времени, в котором жили?»
— Конечно. Конечно… Но я не изменила своим принципам.
— А какие они у вас? — настаивает журналистка.
Я спокойно ей говорю:
— Понятия о чести, о порядочности, о достоинстве, о предназначении человека. Это вещи, которые не могут меняться. Мои родители хорошо меня воспитали. И потом, я познакомилась с Заповедями Божьими…
— Вы верующий человек?
— Да. Я верую. Я верую всю жизнь, хотя меня этому не учили. Но я знала, что есть высший разум и высшая сила.
Напомню, что когда миновали 1991 и 1993 годы с их «романтическими событиями», почти всегда задавался один и тот же вопрос: «Вы были в партии?»
— Конечно, — отвечала я.
— Вышли?!
— Что значит «вышла»? Я поняла, что искусство должно обходиться без принадлежности к партии. Не могу сказать, что нас тогда обманывали, нам лгали. Обманывались! И не считаю, что это был сознательный самообман! Я думаю, что человеку свойственно придумывать себе идеалы…
Одна из гостей предпослала беседе со мной поэтическое начало: «Элина Быстрицкая живет в очаровательном переулке в центре Москвы. По такому полвека назад шла Маргарита с желтыми весенними цветами, незадолго до того, как взлететь над повседневностью. Сейчас Маргариты не летают. Сейчас Маргариты вымерли, растоптанные неумными людьми. Элина Быстрицкая, пожалуй, исключение».
Все — правда. Я живу в Леонтьевском переулке, в старом, еще дореволюционном доме, — это был центр Москвы.
И меня не удалось растоптать, я изо всех сил держалась на ногах…
Заканчивались девяностые годы, но я не чувствовала тяжести своего возраста. Мне казалось, что у меня еще все впереди, — к неизрасходованным силам добавляется приобретенный опыт. А журналисты допытывались: «Вы жалеете о чем-то, чего не успели, не сделали в жизни?» Странный вопрос, словно впереди уже ничего больше нет…
Я жалела лишь о том времени, которое уходит безрезультатно. И с досадой отмечала, что в 2000 году была в Малом театре уже десяток лет без премьеры. Думать об этом было горько. Но я никогда не сидела без работы. Все время выступала, встречалась со зрителями, у меня была масса общественных обязанностей. Дни, недели, месяцы расписаны по часам — успеть, сделать, не подвести. И все же я постоянно мечтала о хорошей роли в большом хорошем спектакле…
Меня в это время часто спрашивали, почему я осталась одна. Подразумевалось: годы мои бегут, а я не реализовала собственную состоятельность в обручальном кольце. Вопрос этот из ряда тех, которые я отношу к сугубо личным. Но он задается так часто, что я не могу не ответить на него. Для меня «хомутание мужиков» отвратительно и наказуемо. Потому что не наше это дело — кого-то подчинять или возвышать. На то существуют высшие силы. Я говорю это серьезно. У меня было сильное чувство, тогда я уже была свободна и готова к новой семейной жизни. Но каким-то образом я поняла, что этот человек не готов к браку, хотя он и стремился к нему. В конечном счете я оказалась права. «Нет страшнее одиночества, чем одиночество вдвоем…»