Она села в лазарете на койку — лечь как-то неудобно — привалилась к переборке. Когда же берег? Хоть какой-нибудь берег! Какой-нибудь порт!
Проснулась она неожиданно и сразу даже не поверила в стоявшую вокруг тишину. Тишина! Только привычный стук машины, приглушенный шум винта. Солнце заливает лазарет. Сколько же она спала? Не разбудили. Пожалели? Неужели кто-нибудь заглядывал в лазарет, видел ее, измученную, в сбившейся белой шапочке, измятом халате? Ведь она точно помнит, что уснула, сидя на койке. А сейчас лежит, укрытая одеялом. Одеяло-то чье? Все одинаковые. Вдруг Любезнова? Может, Маринки? Да нет же. Это ее собственное. Но кто-то принес его из каюты сюда. Виктор! Больше, пожалуй, некому.
Татьяна привела себя в порядок. Как ее встретят после случившегося? Не слепые же люди, видели, в каком она была состоянии.
Она переступила комингс — высокий порог. Вышла в коридор, где встретишь кого угодно, даже капитана. Что знает он о прошлой ночи?
В проеме двери, ведущей на палубу, ослепительно зеленые пологие и ленивые волны. Успокоился океан. Не верится, что так быстро утих.
Неловко получилось, утром она просто обязана была навестить своих больных.
На камбузе вполоборота к плите, оберегая забинтованную руку от жара, стоял Дзюба.
— Вам нельзя, — начала Татьяна и умолкла: не уйдет, пока не накормит экипаж.
— Вот, спасибочко, помощничка дали, — с ехидцей сообщил Дзюба, кивнув на худенького, юркого матроса. — Макароны в холодную воду пытался засыпать.
«Помощничек» хмыкнул. Он сидел прямо на палубе и чистил картошку.
— Везет же некоторым, — вздохнул «помощничек», приостанавливая свою деятельность. — Тольке Любезнову стакан спирта пожаловали.
— С чего бы это? — спросила вбежавшая Маринка.
— От заражения крови. Для профилактики.
— Врет он, ваш Любезнов. Где он, в каюте? — спросила Татьяна, наливая себе из котла суп.
— Как же, в каюте! На корме загорает. Похваляется, что теперь до конца рейса от вахт освобожден.
— Вот загорать ему совсем уж ни к чему, — сказала Татьяна и с удовольствием принялась за суп.
— А ну, кончай травить, давай чисть картошку! — прикрикнул на матроса Дзюба. — И в кого они такие ледащие?! Как заведут на час — на полтора ля-ля-ля да тра-ля-ля, а дело стоит.
— Дело, известно, не волк. — Еременко снова принялся за работу. — Но я человек усердный. Это вы напрасно!
— Такой же усердный у меня до войны поваренком был. Стецьком кликали. Маленький, худенький и дуже усердный. Все умел. Позвали меня в кадры, ухожу, наказываю тому Стецьку: картошки навари, селедки дай. Так нет, он без меня заходился оладьи спекти. — Дзюба хмыкнул, оглядел слушателей.
— Ну и что оладьи? — весело спросила Маринка, не раз, по-видимому, слышавшая этот рассказ.
— Жарит оладьи. Масло горит, шкварчит, а оладьи, ну хоч бы подрумянились. Тут уж на камбуз хлопцы заскакивают: где же твои оладьи?! Стецько отвечает: будут! Все по книге, по-научному делаю. Уж и дым с камбуза валит, как с трубы того крейсера, а бисовы оладьи все белые, не пекутся, и не горят, и ничего им не делается! Уже возле камбуза вся команда стоит, удивляются люди, советы дают. Надоело такое дело боцману. Матросы байдыки бьют, смеются. Дай, думает, спробую, что за оладьи такие. Боже мой, так они с асбестовой муки! Кинулся в кладовую — артелка на тому поганеньком пароходике вместе с боцманской кладовой — точно, возле мешка с асбестом белым притрушено.
— И какие же они на вкус? — хохоча, поинтересовался Еременко.
— Тебе бы один такой в зубы, и целый день тихо будет, — беззлобно огрызнулся Дзюба.
— Так вот чего вы с камбуза уйти боитесь, — тоже смеясь, заметила Татьяна.
— Эге ж, ученый! — кивнул Дзюба. — Говорю утром тому Стецьку: бежи отрубай кусок свинины. Подхватился, побежал. Нема его и нема. Чую — голосят на палубе. Я туда. А тушу кабанчика мы на пеньковом конце через блок на мачту поднимали и от крыс и от тех, кто ласые до сальца. Рефрижераторов не было. Стецько ухватился за трос. Ему бы конец с утки не сбрасывать, и помаленьку травить. Туша и сползла бы на палубу. А он в ходовой конец вцепился, а другой рукой с утки по витку сбрасывает… три, четыре витка. И тут свист, грохот: туша на палубе, а Стецько заместо нее на мачту вспорхнул. — Дзюба помолчал, пережидая, пока стихнет хохот, и заключил: — Ну и верещал хлопец, когда его самого уже сверху потравливали. На утку, кричит, намотайте, а то об палубу цокнете, как того кабанчика!