Вволю нахохотавшись, «помощничек» подмигнул Маринке:
— И в кого они — ля-ля-ля да тра-ля-ля — когда кок у нас такой молчаливый и потравить не умеет.
— От бисова душа! Сами видите, Татьяна Константиновна, никакого почтения до начальства!
— Вижу, вижу, — весело откликнулась Татьяна, лукаво заключила: — А суп «помощничек» варил? Хороший суп, только сюда бы клецок из асбестовой муки добавить.
Татьяна чувствовала себя совсем иначе, чем час назад. Дзюба, по-видимому, для нее рассказывал эти смешные истории. И все другие ведут себя как обычно. Никаких косых взглядов, никаких напоминаний о событиях прошлых суток, словно ничего и не случилось.
Ей бы промолчать, уйти. Но почему-то Татьяна сказала:
— Все были заняты делом, только от меня никакой пользы. Сидела в лазарете.
Маринка приподняла светлые брови, взглянула на нее, словно проверяя: шутит или говорит серьезно.
— Хватало и вам делов, — заметил Дзюба. — И с моей рукой и с Любезнова ногой.
— Ну, сколько я-то помогла, — несколько смутившись, проговорила Татьяна. Нехорошо получилось, будто напрашивалась она на комплимент.
— Сколько требовалось, столько и помогли, — вставил и Еременко свое слово. — А вдруг какой тяжелый случай. Тут и врач.
Татьяна промолчала. Верят так, словно она опытный хирург. Все делают свое дело, умея его делать. Вот и о ней думают — умеет! И доверяют. А она? Получается, что обманывает. Но об этом никто никогда не узнает.
— Пойду посмотрю, как там второй мой больной, — сказала она и, просительно глядя на Дзюбу, добавила: — Заканчивайте скорей тут дела. Нехорошо это. Надо полежать.
— Будет исполнено!
— Не смейтесь, а то вынудите меня обратиться к капитану с доносом, — в тон коку сказала Татьяна.
— Идите! Сами теперь управимся, — проговорила Маринка, подталкивая тонкими руками, огромного, толстого Дзюбу к двери.
— А що, трошки поспать можно, — сказал он, останавливаясь у дверей своей каюты.
Татьяна отправилась на корму.
Любезнов блаженствовал, лежа за бухтами каната на самом солнцепеке. Больная нога была прикрыта газетой.
— Что? В каюту? Какой же тогда смысл болеть?!
— Поймите, вам вредно сейчас лежать на солнце. Вредно нагревать больную ногу.
— Так я ж прикрыл.
Татьяна наклонилась, осмотрела ушиб: опухоли никакой, кость, несомненно, цела, ссадина, кажется, затягивается, и предложила:
— Давайте снимем лубки. Это же одна видимость, а не лубки. Вы отлично ходите.
— Кто вам сказал? — воскликнул Любезнов. — А может, у меня трещина.
— По всей вероятности, ее нет.
— И это требует доказательств. По всей вероятности, значит, не точно, вот и оставим лубки. Скакать я буду на костыле.
— Симулянт вы, Любезнов.
— Нет, я больной и лечусь. Ложитесь-ка, милая докторина, тоже загорать. Солнышко горячее.
Татьяна опешила от его фамильярного тона.
— Вы забываетесь!
— Да, простите. Забылся. Знаете, как в песне: «Ведь леди вы, а я простой матрос, — промурлыкал Любезнов, — не капитан…»
— Грубиян! — Она резко поднялась и ушла. Насчет капитана этот нахал ляпнул наугад или о чем-то догадывается? Что-то подсмотрел? Перехватил какой-то ее взгляд, иначе и не держался бы так. Пусть! В конце концов, какое это имеет значение? Что ей до Любезнова. Кончится рейс и — будьте здоровы, мальчики!
Надо только довести до определенной точки свои отношения с Николаем. А то слишком уж затянулась официальная часть. Воспользоваться первым же предлогом, напомнить вечер в Новороссийске, напомнить, что существует здесь, рядом, другая Татьяна, а не только та, что ходит по судну в белом халате.
Глава 14
— А почему вы знаете, что заяц принес это яблоко мне, Ленаванна?
— Видела, как шел за тобой.
— Правильно! — обрадованно воскликнул Гена. Может, он и подозревал, что с зайцами не все ладно, но в пять лет не обязательно убеждать себя, что они не бегают вокруг детского сада. Поэтому Гена, уходя домой, задерживался у калитки, и Ленаванна часто оказывалась где-нибудь поблизости. Хорошо, если б Ленаванна взяла его к себе насовсем. Дома плохо, потому что принесли откуда-то крикуху Зойку. В группе у них две Зойки, а Ленаванна все равно любит его больше всех.
— А почему они меня теперь не любят? — Гена требовал немедленного ответа.
До самого дома Ленаванна убеждала его в том, что мама с папой относятся к нему, как к взрослому умному мальчику. Малыш даже повеселел. Легко озлобить ребенка, когда в семье появляется брат или сестра. Старшего не замечают. «Не любят», — решает он. И меняется спокойный, добрый мальчик на глазах. Меняется человек. Пусть маленький, но уже со своим характером, со своими горестями, радостями, сомнениями. Как же оставить его в такую минуту? Кто-то должен восстановить светлый, яркий мир, кто-то должен поддержать, объяснить. Ведь маленькому, помимо всего, очень нужно знать, что кто-то его «всегда любит».