На его рассказ о последнем свидании с Еленой, которая оказалась сухой, черствой женщиной, Татьяна ответила глубоким вздохом и, прижав к груди голову Николая Степановича, молча поглаживала его волосы. Не время было ни возражать, ни поддакивать, слишком тонка и опасна эта тема. Молчаливое участие, любовь, покорность, словом, женственность — полную противоположность тому, что оставил дома, должен он находить у своей Танюши.
— Я счастлива, счастлива, — твердила себе она, когда Николай Степанович утром уходил из ее номера. Но почему в этом счастье надо себя убеждать?! Теперь ее коробило то, чему она раньше не придала бы особого значения, — взгляд женщины, которой пришлось сунуть деньги, чтобы она сквозь пальцы смотрела на ночевки «мужа», и то, как Николай пробирается к ней в номер, и то, что нельзя открыто выйти с ним в город. Главное, она не смела проводить его в рейс, как все другие женщины.
Но это временно, ненадолго. А проводит она своего капитана не в толпе на причале.
И еще очень важно — условиться о переписке. Радиограммы пойдут, конечно, через Виктора. Мало ли как он может их прокомментировать, передавая капитану.
Вечером Николай Степанович пришел немного расстроенным. Вообще-то надо бы радоваться — поставили дополнительно два крана. К утру закончат погрузку. Досрочно.
— Вот так. Сегодня последний вечер. Последняя ночь. В десять ноль-ноль — всем быть на судне.
Татьяна уронила голову ему на плечо и расплакалась:
— Я привыкла. Не хочу без тебя. Не выдержу!
Он гладил ее волосы, целовал мокрые щеки.
— Я скоро вернусь к тебе. — Его тронули слезы Татьяны.
Невольно пришло сравнение с той, другой. Елена никогда не плакала. Он-то думал, что она сдерживается, не хочет расстраивать его перед разлукой. А на самом деле… убедился — черствая, равнодушная.
— Вернусь к своей девочке, — и добавил: — к своей маленькой женушке.
На мгновение Татьяна словно оцепенела. Оцепенела от слова, которое не ждала услышать сегодня: к женушке. Только бы он не забыл об этом слове.
— Но я боюсь, так боюсь. — Она все еще плакала.
— Что тревожит тебя?
— А если захотят отнять мою любовь?
— Никто уже не отнимет. Елена ведь так легко отказалась, даже не пыталась искать примирения.
— Я о других. — Она глубоко вздохнула. — На судне кто-нибудь!.. мало ли что можно сказать!
Николай Степанович рассмеялся:
— Какая чепуха! Никто не посмеет упрекнуть за то, что мы полюбили друг друга. Нелепо наказывать, если человек не лицемерит, не хочет жить двойной жизнью.
— Когда все уладится, ты назовешь меня своей женой открыто перед всеми. Сейчас это наша тайна, твоя и моя.
— Умница, — улыбнулся Николай Степанович.
— Ты присылай свои радиограммы на имя Нины.
— И ты подписывай: «Твоя сестра Нина», — предложил Николай Степанович.
Но то, что он так просто, так легко поддержал этот обман, больно кольнуло Татьяну. Одно дело, когда она, женщина, прибегает к всевозможным уловкам и совсем другое, когда это делает мужчина.
Неприятный осадок этот, однако, скоро исчез. Одна ночь осталась перед долгой разлукой. Всего одна ночь.
— Ты пойдешь каналом. Там на берегу есть поселок. Знаешь его? — Татьяна назвала село, которое заметила еще по дороге в Николаев. Берег там обрывистый, и фарватер проходит недалеко от него. — Я буду стоять за селом. Ты увидишь меня в бинокль.
— И без бинокля увижу, — сказал Николай Степанович.
Она в последний раз пожелала ему хорошего плавания, благополучного возвращения.
Через несколько часов, убедившись, что «Иртыш» снялся, Татьяна взяла такси.
Доехали до села, о котором она говорила капитану, довольно скоро. Выйдя из машины, Татьяна пошла к обрыву.
На берегу возле кустов приткнулась легковушка. Первые «дикари» грелись на солнце, предусмотрительно расстелив на песке толстое одеяло.
Рыбьей чешуей серебрился лиман. С пронзительными криками носились над ним чайки. Неподалеку от берега застыли шлюпки с рыбаками, тоже застывшими у своих удочек. По фарватеру, отмеченному вешками, и дальше, к середине лимана, деловито сновали буксиры.
«Иртыша» еще не было видно.
Татьяна устала стоять на одном месте. Но и ходить неудобно — каблуки вонзаются в землю, рыхлую после дождя. Присела на свой чемоданчик, повернувшись спиной к весеннему солнцу, чтоб не загорало лицо.
А если судно задержится и придется сидеть до ночи? Ей уже хотелось, чтобы ушел «Иртыш». Устала. Смертельно устала от того, что нужно взвешивать каждое слово, рассчитывать каждое движение, думать, как оно будет воспринято. И не день, и не два это продолжалось. Она не смела быть такой, как обычно, боялась рассмеяться, когда хотелось смеяться, боялась показаться скучной, если становилось тоскливо.