Не снимая наушников, Виктор молча положил перед собой радиограмму. Николай Степанович попросил его связаться с берегом.
Сдвинув один наушник, радист сухо ответил:
— Это довольно сложно, но попытаюсь.
— Пожалуйста.
Виктор взглянул на часы и водворил наушник на место — минуты молчания.
Николай Степанович закурил и вышел из рубки.
Мимо прошел Дзюба. Поздоровался, глядя куда-то в сторону. Ну, а ему-то что плохого сделал капитан Терехов? Только бы с Еленой было все в порядке, а то и не знаешь, что думать.
Николай Степанович курил одну сигарету за другой, пока его не вызвали в радиорубку. Слышимость была плохая, и оператор радиоцентра пересказывал, что говорила Женя. Капитан дважды переспросил и дважды ему повторили то, что никак не укладывалось у него в голове. Теперь ему было все равно, слышит ли Виктор или кто другой то, что случилось у него в семье, безразлично, что подумают или скажут люди.
Запершись в кабинете, он невидящим взором смотрел перед собой и думал о Елене, о тех страданиях, что выпали на ее долю. Не мог себе представить, что нет больше Васи. Вдруг с необычайной отчетливостью вспомнилось, как мальчик, узнав, что мать увезли в больницу с аппендицитом, ткнулся ему в плечо и горько заплакал. Вовсе не слов о мальчишечьей сдержанности ждал тогда Вася. Вероятно, в такие минуты и приходит та трогательная близость, которая связывает отца с сыном. И еще: размахивая портфелем, Вася ураганом врывается в комнату. Звенит разбитое стекло. Но что там стекло, когда в портфеле у него грамота! Похвальная грамота! И его, отца, ледяной тон: убери стекла! На тебя не напасешься!
Не пожелал сделать того важного и единственного шага навстречу, когда тот с мальчишечьим великодушием предлагал свою дружбу. Сам оттолкнул. И как несказанно тяжко сейчас, когда его уже нет, вспоминать об этом. Может, совсем иначе сложились бы их отношения… Вася погиб, спасая товарища. А он, капитан Терехов, растивший этого мальчишку, хотел видеть и видел в нем совсем другого. И с этим другим воевал, унижал, даже попрекнул куском хлеба…
Поздно. Слишком поздно об этом вспоминать. Но для себя знаешь то, чего никто не знал, лишь Вася. От этого никуда не денешься, от себя не уйдешь.
Николай Степанович встал, приблизился к иллюминатору. Унылая, серая зыбь. Унылый мелкий снег сыплется и сыплется с нависшего над мачтами неба. Здесь зима. Неприветлива в эту пору Атлантика…
Старался не думать, отогнать от себя горькие воспоминания, но давнее помимо воли вдруг оживало. Комнатушка с заиндевевшим окном. Леля, стоя на коленях, застывшими, непослушными пальцами сует в печурку поленья. Ее звонкий, веселый голос: «Сейчас, мальчишки, носы согреете!»
Горячий песок, горячее солнце в рассыпавшихся по плечам мокрых волосах Лели и совсем близко ее глаза, яркие, сияющие. Почти неразличимое: «люблю, люблю…» И рвался домой, возвращаясь с моря.
Как же это стерлось в памяти? Откуда пришла такая неприязнь, что даже щедрость ее души вызывала в нем раздражение, досаду?
Щемящее чувство сожаления становилось все сильней, все безысходней. Ведь в глубине души, даже не признаваясь себе в этом, никогда не верил, что могут они окончательно расстаться. И, также не признаваясь себе в этом, ждал: не отпустит Леля, позовет, заставит вернуться. Потому и не обрадовала, а раздосадовала полученная от нее свобода.
Впереди ни одного порта захода. Можно было бы попросить замену, вылететь домой. Как же он сразу не догадался — попросить Виктора связаться с больницей. С Лазаревой… Пусть с Лазаревой, только бы узнать, есть ли надежда.
Глава 28
Татьяне сказали, что посетитель не хочет уходить. Сидит уже целый час в вестибюле. Да, санитарка объяснила ему, что даже теперь, в приемные часы, не со всеми больными разрешают свидание. К Ярошенко пройти нельзя. А он не уходит, сидит и сидит. Пришлось выйти самой.
Кроме молодого человека в голубой рубашке и бумажных брюках, в вестибюле была женщина с мальчиком. Она первая обратилась к Татьяне, протягивая ей целлофановый кулек с персиками:
— Пожалуйста, передайте больной Ярошенко. Пусть поправляется скорее. Осиротел без нее детский садик.
— Ой, мама! Ты не то сказала, — укоризненно проговорил малыш, пытаясь носком сандалии придавить шляпку гвоздя, едва заметную под линолеумом.
— Скажи сам. Ну же, Гена!
— Это для Леныванны зайцы принесли… Ленаванна знает, какие зайцы. Наши знакомые зайцы. — Гена шумно выдохнул воздух, словно выполнил какую-то очень тяжелую работу и, схватив мать за руку, потащил к двери.