В натуре Мандельштама (и в его поэзии), несмотря на его обычную сдержанность, положительность, трезвость, прорывалось порой какое-то совсем иное начало. Не потому ли он так увлекался парнасским принципом — «поэт, должен не позволять чувствам бесконтрольно овладевать им?»
Умный, с большим характером, волевой по природе человек, Мандельштам иногда вдруг чувствовал, что перейди он известную черту, он будет захвачен и уничтожен какой-то стихией — темной или светлой — кто знает? и тогда всё — жизнь, поэзия — пойдет прахом.
Помню, раз как-то, во время подобной беседы в кафе, когда Мандельштам на время отошел от стола, собеседница наша вдруг сказала мне: «Я почувствовала, что Юрий обречен, что с ним произойдет когда-нибудь что-то страшное». И, на ряду с парнассцами, безумная любовь безумного Жерара де Нервалля порой как-то особенно волновала Мандельштама.
Почти все наши литературные коллеги знали лишь «дневное» его лицо: волевой, удачливый, талантливый человек, но по существу — не трагический. И не хотели всерьёз принимать его разговоры обо всём том, на что, например, имел монополию (в их представлении) Поплавский.
В «Третьем Часе» и особенно в последних стихах, написанных Мандельштамом во время оккупации и изданных уже после его гибели («Годы», Изд. «Рифма», Париж, 1950), во многих стихотворениях прорывается новое начало. Думаю, что со временем Мандельштам до конца бы преодолел свой «парнассизм» и мог бы создать поэзию трагическую и острую.
Но жизнь его оборвалась раньше, чем он успел окончательно найти самого себя, несчастья вдруг, одно за другим, обрушились на Мандельштама.
В конце 1938 года умерла его жена, затем — война, разгром, оккупация. Мир, в котором он жил, разрушился, из человека — он превратился в парию. Некоторые его коллеги по литературе вдруг ощутили различие, в те дни разделявшее людей: — «Немцы? Немцы — хороший народ, с ними можно делать дела» — заявил ему при встрече один из таких «патриотов». — «Ты — еврей, а тебя ведь никто не трогает, так чем же ты недоволен?».
Двумя этажами ниже, в том же доме где и Мандельштам, жил поэт Игорь Воинов. Чтобы скоротать время, по вечерам, Воинов и Мандельштам поочередно приходили друг к другу. Хотя евреи не имели права покидать своих квартир после 8 часов вечера, никто не мог предположить, что в пределах того же дома «отсутствие» будет рассматриваться, как преступление.
10 марта 1942 года Мандельштам, как обычно, спустился к Воинову — и в это время пришла полиция для проверки.
17 месяцев Ю. Мандельштам просидел во Франции в различных лагерях, затем, в конце июля 1943 года был отправлен в Германию «в неизвестном направлении».
Константин Мочульский
Возможно ли в наше время преображение человека религией, когда внезапно вспыхнувшая вера разгорается всё больше и больше, заставляя человека резко изменить образ жизни и весь круг своих чувств, мыслей и дел? — Конечно, возможно.
Но, среди равнодушия или скептицизма, особенно в кругах литературных, такие случаи редки. Свободный интерес к вопросам духовным, не связанный с конкретными церковными формами, увлечение философией, гностицизмом, люциферизмом, западной или восточной мистикой или символами и ритуалами «посвятительных обществ», — этому в свое время отдали дань крупнейшие поэты и писатели «серебряного века» — Мережковский, Гиппиус, Вячеслав Иванов, Ф. Сологуб, Андрей Белый и Александр Блок, не говоря уже о более примитивном «магизме» В. Брюсова и некоторых других.
Но вдруг круто переломить всю свою жизнь, отказаться от широкого пути, сузить себя, втиснуть в рамки церковности — такой путь дан не всякому, особенно — в среде Монпарнаса.
Опыт К. Мочульского явился одним из таких редких случаев и многие до сих пор сохранили о нем светлую память.
Константин Васильевич Мочульский родился в Одессе 28 февраля 1892 года. Он был сыном профессора Новороссийского (Одесского) Университета, окончил одесскую гимназию и историко-филологический факультет Санкт-Петербургского Университета по отделению романских языков. Был оставлен при Университете; в 1917 году, в качестве приват-доцента, был назначен в Саратовский Университет. В 1919 году он выехал за границу, жил в Болгарии до 1922 года, затем переехал в Париж, где читал лекции по русской литературе в Сорбонне, состоял профессором Богословского Института, сотрудничал в ряде зарубежных журналов и газет и занимался историко-литературной работой.
К. Мочульский был прекрасным лектором, его лекции и доклады пользовались в Париже большой популярностью.
Помню «прежнего» Константина Васильевича — блестящего, остроумного, любящего общество, литературные собрания и всякие литературные события.
Благожелательный по отношению к другим, мягкий по характеру, избегавший всяких резкостей, он даже в периоды острых столкновений литературных групп умел держаться в стороне от ожесточенных споров и никогда ни в какой литературной полемике не участвовал, несмотря на то, что к судьбам литературы и поэзии далеко не был равнодушен.
По темпераменту он не был борцом или вождем какой-нибудь литературной группы, хотя по своим знаниям и таланту мог бы занять видное место в зарубежной критике, если бы вложил в это дело больше энергии и больше страсти.
В личной своей работе Мочульский долго не решался приступить к осуществлению давнего своего замысла — написать ряд книг о больших русских писателях и мыслителях, нечто вроде цикла, объединенного обще духовной линией, но именно с линией этой у него самого было не вполне ясно.
Обладая обширной эрудицией, владея методом историко-литературного исследования, Мочульский предъявлял к себе очень строгие требования, не хотел писать «просто книгу, которых есть уже тысячи».
Обращение Мочульского произвело большое впечатление в литературных кругах, вызвало много разговоров, — удивлялись, порой — иронизировали: «Неужели Мочульский тоже поддался поветрию, и не собирается ли он теперь стать священником?».
На самом деле — это знали только немногие его близкие друзья, Мочульский, в момент тяжелого личного горя, почувствовал необходимость обратиться к Богу и, как бы в ответ, испытал такое особое состояние, что внутренний переворот в нем произошел сам собой, оставалось только удерживать это состояние, не растратить в суете жизни этот дар, для чего необходимо было сделать выбор.
Мочульский выбор сделал.
Он совершенно изменил свой образ жизни, отошел от столь любимого прежде светского общества, от журнальной работы, даже от личного комфорта, внешне как-то посерел и потускнел, внутренне — засветился тихим светом.
Бывают эффектные обращения, особенно в среде пишущих, к которым, несмотря на их очевидную искренность, трудно отнестись с доверием: человек начинает выставлять свою веру, проповедовать, учить других, призывает всех стать на его точку зрения…
С Мочульским ничего подобного не произошло.
И не только в силу его характера, но скорее в силу присущего ему духовного вкуса; некоторые «Монпарнасцы» даже оказались разочарованными — при встречах с ними Мочульский, так же как и прежде, говорил о литературе, о поэзии, о личных делах.
Но они напрасно думали, что Мочульский «ничуть не изменился».
Работа, которую он откладывал так долго, сдвинулась с места. Объединяющая духовная линия нашлась сама собой: «Как преодолевает тот или иной писатель самого себя, как он раскрывает в себе высший образ, какие стадии внутреннего духовного подвига он проходит?»
Книги о Владимире Соловьеве и «Духовный путь Гоголя» явились первыми трудами в этой серии. Книга о Гоголе, из всех написанных Мочульским книг, наименее удалась ему, может быть, именно потому, что духовный опыт Гоголя слишком уединен, противоречив и сложен. Лучшей книгой Мочульского является его «Достоевский, жизнь и творчество», затем — «Александр Блок», — последняя книга появилась в печати уже после смерти Мочульского.