Поэтому я кончаю книгу жизнеописанием персидского поэта-эмигранта.
Самый удаленный от нас, его духовный опыт может оказаться кому-нибудь самым близким.
Тайна поэта
Неоплатоники учили об «обмороке сознания», в котором пребывает душа, Психея земная, «заснувшая сном жизни». Действительно, в этом мире мы живем как бы в полусне. Мы переживаем ряд высших духовных состояний — экстаз, подъем, мы хотим преображения этой жизни, ждем чуда, но разве мы знаем, откуда оно приходит?
В подлинном чувстве любви люди переживают состояние особого духовного подъема, во время которого новыми глазами видят всё окружающее. Люди и мир становятся преображенными для влюбленных — все по опыту это знают.
Но что такое — любовь и откуда приходит к нам преображение любви? Откуда?
Искусство основано на тоске по преображению, на ожидании чуда. Поэт, если он настоящий поэт, а не ремесленник стихотворного цеха, мучительно ищет чуда — той самой «неземной музыки» (по выражению Блока), из которой сами собой возникают образы, когда является ритм и даже метрическая форма «из ничего», сама собой. В сознании возникает строка или две — начало стихотворения. Они приходят — «ниоткуда», но в них уже даны ритм, метрическая форма и сюжет будущего стихотворения. Спорят о соотношении формы и содержания, знают, что они неразрывно связаны между собою — и всё-таки в каждом подлинном стихотворении присутствует еще нечто — какая-то иррациональная вспышка, преображающий момент, в какой-то неуловимой точке пересечения формы и содержания рождается поэзия.
Все теории, все глубокомысленные рассуждения о сочетаниях гласных и согласных, все попытки разъять и проанализировать чудо поэзии — неизбежно кончаются неудачей.
Откуда приходит чудо поэзии — мы не знаем. Из каких миров доносятся до нас «смутные шёпоты, слова на незнакомом языке», как говорил Блок, — мы не знаем. Не знаем даже, реальны ли эти высшие миры, или все «касания мирам иным» — только символ? С незапамятных времен и до сего дня поэты ощущали себя ясновидцами, магами, теургами. Эти высокие слова опошлены сейчас до последнего предела, но тем не менее, в каждой подлинной поэзии есть магический и теургический опыт, есть ясновидение, есть напряженная тоска по преображенной реальности, и может быть, правда, что даже наша «ложь и низость — только мука по где-то там сияющей красе» (Анненский), — и если б, в некоторые моменты, даже помимо воли, поэт не верил мечте о «сияющей красе» — поэзия бы навсегда прекратилась в мире, осталась бы только «любовь к стихам», ремесло, «самодовольное и плоское».
Мне кажется, лучшим ответом на поставленные вопросы является опыт наших больших поэтов.
В настоящей статье я сосредоточусь на опыте лишь одного из них — Блока. Это тем более интересно, что Блок упорно и настойчиво говорил о своих особых духовных состояниях, связанных с творчеством, в течение всей жизни. Можно по-разному относиться к его признаниям, но нужно помнить, что по своей натуре Блок был правдив и честен, и ни за что не согласился бы лгать или сознательно вводить в заблуждение, так же как, например, не мог бы этого сделать Толстой.
Но прежде чем приступить к духовному опыту Блока, необходимо сказать несколько слов об учении мистиков, об их взглядах на мир и человека: иначе переживания поэта останутся нам непонятными, а его описания сверхчувственных «цветных миров» мы сможем принять лишь за символические образы.
Мы знаем о долголетних и сложных отношениях Блока с Андреем Белым — мистиком, антропософом, последователем доктора Штейнера.
Вячеслав Иванов, с его мистическими концепциями, орфизмом и изучением древнегреческих мистерий, тоже оказал известное влияние на Блока. Мистиком был и Ф. Сологуб, есть даже основания считать, что он не ограничивался в этой области одной теорией. Не буду останавливаться на отношениях Блока с Мережковским и З. Н. Гиппиус, потому что они воспринимали мистические вопросы лишь интеллектуально, гностически, тогда как Блок, в силу своей натуры, опытно переживал «касания мирам иным», был с ними в особом тайном договоре, и считал кощунственным постоянные разговоры у Мережковских о «несказанном».
Был ли Блок — теперь об этом можно говорить открыто — членом эзотерических Братств, подобно Вячеславу Иванову и А. Белому? Соприкасался ли непосредственно автор «Розы и Креста» с кругами петербургских Розенкрейцеров и Мартинистов, был ли он посвящен в их мистические учения, а главное — в их теургическую и магическую практику?
Имени Александра Блока не было в списке вышеупомянутых Братств. Мистик по натуре, одаренный исключительной чувствительностью и способностью к особым ясновидческим состояниям сознания, Блок не имел прямого отношения к эзотерическим Орденам, но разделял их взгляды, знал об их доктрине — вероятно через посредство А. Белого, понимал значение некоторых символов, например — Розы и Креста, и стремился к таинствам «Брака Духовного».
С юности, на свой страх и риск, Блок одиночкой вступил на путь общения с мистическими реальностями, рискуя подпасть под власть той стихии, которую он вызывал, от которой временами хотел бежать, сомневался, отпадал от своей веры, снова возвращался к ней — и до конца жизни остался связанным с этими реальностями.
Какие же это реальности? О них необходимо сказать, прежде чем перейти к высказываниям Блока о «тайне поэта». Итак, постараюсь набросать краткую, схематическую картину мира с точки зрения мистики.
«Цветные миры», о которых с такой настойчивостью упоминает Блок, «ветер из тех миров», «обрывки слов и шёпотов на незнакомом языке» и «музыка» различных цветов, согласно учению мистической традиции, суть проявления астрального мира. Согласно мистической традиции, микрокосм — «малый мир», т. е. человек, является точным отображением Макрокосма — «большого мира». Количественно в ничтожной степени, качественно же — в такой же самой, всё, что есть в Макрокосме, отражено в микрокосме и отсюда, говоря словами Якова Беме, «присутствие искры Божией в человеке дает ему возможность познавать то, что есть в Боге и в космосе».
Многие, читая произведения мистиков или некоторых философов, задают себе, по внешности — легкомысленный, по существу — очень правильный вопрос: «Откуда они всё это знают?».
Ответ мистиков точен: через самих себя.
Раскрытие в себе сознания микрокосмичности, т. е. искры Божией, равняется, по их учению, возможности познавать весь Микрокосмос, познание себя, — «гнозе се автон», является ключом к тайнам жизни и смерти.
Каждый человек, будучи в неизменяемой основе своей «философической единицей», — личностью, в то же время троичен в своем существе и состоит из трех «тел» — духовного, душевного и физического, как говорит Ап. Павел.
Состав Макрокосма также троичен: помимо видимого физического мира, существует высший — духовный мир и, посредствующий между духовным и физическим, — энергетический мир, тончайшая материя которого, под влиянием мысли и чувств, способна принимать бесчисленные образы. Мистическая традиция называет его «звездным» или «астральным» миром.
Этот мир (или «план») состоит из непрестанно преобразующихся вихрей и разнообразнейших токов тончайшей эмоциональной субстанции. Подобно тому как в человеке чувства способны облекаться во множество чувственных образов, субстанция астрального мира, особенно в его низших, наиболее близких к земле слоях, представляет собой бесчисленные потенции для реализации^ любых образов в низшем физическом мире.
Энергия астрального мира — слепая сила: воздействие воли способно преобразовывать эти потенции по своему усмотрению, в духовные или же — в дьявольские образы и воплощать их на земле.
Мистики описывают астральный мир, как сочетание бесчисленных переходов, красок всех оттенков и различных звуковых симфоний неописуемой красоты. Земная красота является лишь смутным отблеском этого мира. Оттуда, по их словам, притекают образы, чаще всего бессознательно вдохновляющие воображение художников, оттуда же, в зависимости от воли творящего человека, реализуется на земном плане земная красота — всяческая красота, т. е. идеал или «Мадонны», или же — «идеал Содомский».
Душевным своим телом человек всё время живет в астральном мире и черпает из этого Океана все свои чувства-образы, поэтому астральный план имеет особенно для художников такое преимущественное значение. То, что притекает к нам в момент вдохновений — ритм, «музыка», о которой так любят говорить поэты, всё это — идет из «Стихии» астрального плана. «Отдаваться стихии» — постоянное выражение Блока, когда он говорит о «вдохновении», приобретает теперь для нас особый смысл. «Отдаваться стихии» — означает отдаваться астральному миру.
И вот, как бы мы сами ни относились к учению мистиков об «астральных» или, по Блоку, «цветных» мирах, для того, чтобы по-настоящему понять высказывания поэта, мы должны помнить, что для него, в его опыте, они были реальностью.
Итак, согласимся на время с поэтом, и на его опыте проследим процесс снисхождения в наш мир видений высших планов, искаженное отражение которых на земном плане, как утверждает Блок, становится на земле трагедией искусства.
Передавая словами и образами, выраженными в словах, результат своих созерцаний-действований в астральном мире, Блок поэтому-то и придавал словам особенное, чрезвычайно для него важное внутреннее значение, и никогда не соглашался их заменять, даже если с точки зрения внешней такая замена улучшила бы внешний вид стихотворения.
Секрет словаря Блока и его некоторых «туманных» образов требует особого ключа, в них всё подчинено не только «земной», но и внутренней «астральной» логике.
Так, например, строка:
«Ты в синий плащ печально завернулась» — вовсе не означает, как означало бы у акмеистов, что женщина завернулась в плащ, сшитый из синей материи, — синий цвет у Блока соответствует ощущению синей волны астрального мира, в котором он имеет не только зрительное, но и определенное моральное содержание.
В ощущении Блока, каждое слово, помимо своего общеизвестного значения, содержит еще другой смысл, связанный с «мирами иными», доступными, по словам Блока «теургам и символистам», т. е. тем избранным, которые способны реально ощущать их. От своих читателей Блок требует не только внимания, но ясновидения и яснослышания…
Именно в этом ощущении слова состоит основное различие между Блоком и «реалистами». Никто в русской поэзии до Блока, а вероятно и после Блока, с такой ясновидческой четкостью не понимал, что под общеизвестной оболочкой в произнесенном слове как бы умирает, истощается, обрывается иное его значение, принадлежащее мирам более свободным и более совершенным, в которых моральное состояние переходит в действенное и, воплощаясь, влияет на весь низший мир. Если бы Блоку удалось вполне свободно выявить это высшее, открывающееся ему, значение слова, мы вероятно, имели бы перед собой истинного поэта-теурга, Орфея легендарных времен, того идеального поэта, о котором, не понимая сам в чем дело, мечтал Гумилев: