Мистики описывают астральный мир, как сочетание бесчисленных переходов, красок всех оттенков и различных звуковых симфоний неописуемой красоты. Земная красота является лишь смутным отблеском этого мира. Оттуда, по их словам, притекают образы, чаще всего бессознательно вдохновляющие воображение художников, оттуда же, в зависимости от воли творящего человека, реализуется на земном плане земная красота — всяческая красота, т. е. идеал или «Мадонны», или же — «идеал Содомский».
Душевным своим телом человек всё время живет в астральном мире и черпает из этого Океана все свои чувства-образы, поэтому астральный план имеет особенно для художников такое преимущественное значение. То, что притекает к нам в момент вдохновений — ритм, «музыка», о которой так любят говорить поэты, всё это — идет из «Стихии» астрального плана. «Отдаваться стихии» — постоянное выражение Блока, когда он говорит о «вдохновении», приобретает теперь для нас особый смысл. «Отдаваться стихии» — означает отдаваться астральному миру.
И вот, как бы мы сами ни относились к учению мистиков об «астральных» или, по Блоку, «цветных» мирах, для того, чтобы по-настоящему понять высказывания поэта, мы должны помнить, что для него, в его опыте, они были реальностью.
Итак, согласимся на время с поэтом, и на его опыте проследим процесс снисхождения в наш мир видений высших планов, искаженное отражение которых на земном плане, как утверждает Блок, становится на земле трагедией искусства.
Передавая словами и образами, выраженными в словах, результат своих созерцаний-действований в астральном мире, Блок поэтому-то и придавал словам особенное, чрезвычайно для него важное внутреннее значение, и никогда не соглашался их заменять, даже если с точки зрения внешней такая замена улучшила бы внешний вид стихотворения.
Секрет словаря Блока и его некоторых «туманных» образов требует особого ключа, в них всё подчинено не только «земной», но и внутренней «астральной» логике.
Так, например, строка:
«Ты в синий плащ печально завернулась» — вовсе не означает, как означало бы у акмеистов, что женщина завернулась в плащ, сшитый из синей материи, — синий цвет у Блока соответствует ощущению синей волны астрального мира, в котором он имеет не только зрительное, но и определенное моральное содержание.
В ощущении Блока, каждое слово, помимо своего общеизвестного значения, содержит еще другой смысл, связанный с «мирами иными», доступными, по словам Блока «теургам и символистам», т. е. тем избранным, которые способны реально ощущать их. От своих читателей Блок требует не только внимания, но ясновидения и яснослышания…
Именно в этом ощущении слова состоит основное различие между Блоком и «реалистами». Никто в русской поэзии до Блока, а вероятно и после Блока, с такой ясновидческой четкостью не понимал, что под общеизвестной оболочкой в произнесенном слове как бы умирает, истощается, обрывается иное его значение, принадлежащее мирам более свободным и более совершенным, в которых моральное состояние переходит в действенное и, воплощаясь, влияет на весь низший мир. Если бы Блоку удалось вполне свободно выявить это высшее, открывающееся ему, значение слова, мы вероятно, имели бы перед собой истинного поэта-теурга, Орфея легендарных времен, того идеального поэта, о котором, не понимая сам в чем дело, мечтал Гумилев:
Но Блок не был в силах справиться со своей «музыкой», он лишь с максимальным усилием и честностью старался передать и запечатлеть то, что врывалось в него помимо его воли.
«Все дни и все ночи налетает глухой ветер из тех миров, доносит обрывки шёпотов и слов на незнакомом языке… Гениален, быть может, тот, кто сквозь ветер расслышал целую фразу, сложил слова и записал их; мы знаем не много таких записанных фраз и смысл их приблизительно однозначущ: и на горе Синае, и в светлице Пречистой Девы, и в мастерской великого художника раздаются слова: Ищи обетованную землю». (Памяти Врубеля, 1910 г.).
Если бы Блок писал в начале 19-го века или в 60-х и 80-х годах, или в эмиграции в 1952 году, — не говорю уже о Советской России, — он наверное не нашел бы себе такого широкого отклика и не сделался бы первым поэтом России начала двадцатого века.
Но в его время, т. е. с конца 90-х и приблизительно до 1915 года, шестое чувство — та же самая, только может быть менее развитая, чем у Блока, способность улавливать вибрации астрального мира, т. е. четвертого измерения, было присуще многим его современникам. Они резонировали — сознательно или бессознательно, и тоже ощущали, что, например, «Незнакомка — вовсе не просто дама в черном платье со страусовыми перьями на шляпе», но что «это — дьявольский сплав из многих миров, преимущественно синего и лилового». Для таких читателей стихи Блока были не только произведениями искусства, но воистину символическим прозрением, касанием «мирам иным».
Эта эпоха, как мы знаем теперь, была связана с нараставшими в будущем грандиозными переворотами не только в России, но и во всем мире. Тени грядущих событий, грозные образы «синих и лиловых миров», сочетавших в себе начала Божеского и дьявольского, зла и добра, любви и полного морального крушения, — являлись в то время скрытой, но уже видимой кое-кому атмосферой.
Блоку было дано, не сходя с ума, видеть за пределами общедоступного, и он считал своей обязанностью предупреждать других: «Слушайте музыку революции».
Ясновидец и философ, имевший большую, чем у Блока способность излагать в четких и логичных построениях открывающиеся ему духовные реальности — Владимир Соловьев, запросто беседовавший с умершими и наяву видевший бесов, был в этом смысле духовным отцом и предшественником Блока.
Он первый ввел в свою, далеко несовершенную с точки зрения стихосложения поэзию, опыт астрального мира, который потом с такой силой большого таланта выявил Блок.
Опыт Блока был той же природы, но не того же качества. Лишенный точки опоры, которую имел Соловьев, — поставим точки над «и» — веры во Христа, Блок мог лишь, по его выражению, «слепо отдаваться стихиям цветных миров».
9-го января 1918 года Блок записывает: «На днях, лежа в темноте с открытыми глазами, слушал гул, гул; думал — началось землетрясение».
11-го января записано: «Музыка иная, если… желтая?».
1-го апреля 1920 года Блок, отвечая критикам, которые хотели видеть в «Двенадцати» политические стихи, говорит: «В январе 1918 года я в последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе 1907 или в марте 1914 г. Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было написано в согласии со стихией: например, во время и после окончания «Двенадцати» я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум ветра — шум слитный (вероятно, шум от крушения старого мира). Поэтому те, кто видят в «Двенадцати» политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой — будь они враги или друзья моей поэмы».
Не только творческая, но и жизненная трагедия Блока обусловлена его полным одиночеством перед лицом «стихии», т. е. астрального мира.
В своем докладе «О современном состоянии русского символизма, по поводу доклада Вяч. Иванова», прочитанном в «Обществе ревнителей художественного слова» при журнале «Аполлон» в Петербурге 8-го апреля 1910 года, Блок делает попытку объяснить творческий процесс и трагедию искусства, связанную с кризисом во время творчества, благодаря которому созерцание высших реальностей превращается в их «мертвое подобие» — в произведение искусства.
Напрасно некоторые авторы, анализировавшие этот доклад Блока, думают, что Блок в этом докладе говорит «на языке символов, подобно всем мистикам». Никакой аллегории, никаких «символических изображений» в его языке нет.
Подобно некоторым восточным и западным ясновидцам, Блок точно передает постоянно сменяющуюся окраску волн астрального мира, в то же время являющихся волнами звучащими — от легчайшего шума до грохота и грома.
«Реальность, описанная мною, — говорит Блок, — единственная, которая для меня дает смысл жизни, миру и искусству. Либо существуют те миры, либо нет. Для тех, кто скажет нет, мы остаемся просто «так себе декадентами, сочинителями невиданных ощущений, а о смерти говорим теперь только потому, что устали». За себя лично я могу сказать, что у меня если и была когда-нибудь, то окончательно пропала охота убеждать кого-либо в существовании того, что находится дальше и выше меня самого: осмелюсь прибавить кстати, что я покорнейше просил бы не тратить времени на понимание моих стихов почтенную критику и публику, ибо стихи мои суть только подробное и последовательное описание того, о чем я говорю в этой статье, и желающих ознакомиться с описанными переживаниями ближе, я отсылаю только к ним».