— Давай, робята, крапивку! — крикнул наконец Карп Иванович. — Согрелся я, пора.
Натянув на руки брезентовые рукавицы, а на голову какой-то несуразный войлочный колпак, я не без содрогания принял от Вовки букет крапивы.
— Хлещи по пояснице, — приказал старик, — не торопко и без оттягу. Давай хлещи!
Я хлестнул. Старик взвыл.
— Что, Карп Иванович, жжет?
— Хлещи!
Я хлестал легонько, «без оттягу», старик выл и дергался. Наконец он перестал дергаться, притих. Большой белый платок, которым наглухо обвязана была его голова, сполз старику на лицо до самого подбородка. Я перестал стегать и с тревогой приподнял платок с лица старика:
— Живой, Карп Иванович?
— Поддай чуток, — прошептал старик, поглядывая на меня тускло.
— Может, хватит?
— Поддай, ествую, тебе говорят…
Когда наконец мы с Вовкой, завернув старика в лоснящееся стеганое одеяло, вынесли его из бани, старик был в полуобморочном состоянии. Я вслух ругал себя за то, что допустил подобное самоистязание, но что оставалось делать? Необходимо было срочно отхаживать гостеприимного хозяина изобки.
Уложив не охающего уже Карпа Ивановича на скрипучую железную кровать, я огляделся. Внутреннее убранство изобки было неприхотливым. Большая русская печь отделяла кухню от просторной горницы с низким потолком, на белом полу рядами лежали чистые половики, две кровати, непокрытый деревянный стол, комод, на котором выделялась рамка с фотографиями, — вот, пожалуй, и все.
— Папа, смотри, боги! — прошептал Вовка, дернув меня за рукав.
— Это иконы, — поправил я сына, запоздало удивляясь тому, что Вовка впервые в своей жизни видит иконы.
— А патрон зачем?
— Это не патрон, это лампадка.
— Нет, патрон.
Я присмотрелся. Действительно, перед темным ликом святого, смотревшего на меня грустными большими глазами, висел колпачок от головки артиллерийского снаряда, из него торчал вместо горелки винтовочный патрон с расплющенным концом. Подобные самодельные светильники, только бо́льших размеров, распространены были в годы войны и в первые послевоенные годы, мне доводилось видеть их в детстве.
— Вовка, надо бы Карпу Ивановичу чаю вскипятить, да и нам перекусить не мешает.
— Не надо чаю, — простонал вдруг старик, приоткрывая глаза. — Эвон в шкафчике настой стоит и рюмка, давай сюды.
Я достал из шкафчика бутылку, заткнутую бумажной пробкой, в которой плескалась темная жидкость.
— Наливай! — приказал Карп Иванович.
Налив жидкости, которая сильно отдавала сивушным духом, в стограммовую граненую стопку, я протянул ее старику.
Карп Иванович выпростал из-под одеяла мускулистую руку с загорелой широкой кистью, принял стопку, пояснил:
— Лекарство домашнее. Двойной перегонки, на травах настоянная и на прополисе. Господи благослови…
Выпив, старик откинулся на подушку, прикрыл глаза.
— Легче вам, Карп Иванович?
— Полегчало. Ног не чую, но в пятку вдарило, — ответил тихо старик не открывая глаз. — Вы, робята, хозяйничайте сами, я ноне негодный. Плиту топите, чай грейте, мед эвон в шкафчике. А завтра мы с тобой, бог даст, — Карп Иванович приоткрыл один глаз и подмигнул, — медовухи спробуем. Не уйдете ешшо завтра-то?
— Не уйдем, — заверил я старика.
— Хозяйничайте, — успокоенно повторил Карп Иванович, — а я сосну.
После этих слов старик на третьем или четвертом вздохе всхрапнул и засвистел носом тонко, с переливами.
Мы с Вовкой принялись хозяйничать в изобке старика.
Проснулся я от солнечного луча, скользнувшего по лицу. Не открывая глаз, прикрыл лицо ладонями, прислушался. За окном возле самой стены изобки чвыкала коса, выговаривая по густой, видать, росистой траве незатейливый мотивчик: чвык-чвык!
«Кто бы это траву косит? — подумал я. — Неужто хозяин?»
Взглянул на кровать Карпа Ивановича, она была аккуратно заправлена грубым домотканым покрывалом. Значит, ожил старик, парная баня с крапивным веником и впрямь помогла.
Чвык-чвык, чвык-чвык — с легким металлическим перезвоном напевала коса. В сенях закудахтали куры, вспугнутые кем-то, на задворье задиристо-победно прокричал петух. Солнечное пятно на стене над кроватью Карпа Ивановича стало увеличиваться, расползаться по затененным углам горницы, и вот уже вся она вспыхнула ослепляющим розовым светом. Лики святых на черных закоптелых досках ожили вдруг яркими красками, повеселели, смотрели на меня приветливо.