Пробежав этак бурно и грозно с полсотни метров, я остановился и прислушался — тишина стояла такая бездыханная, что, казалось мне, улавливалось поскрипывание земной оси и шорох катящегося по небу солнца… Тигр тоже молчал и наверняка прислушивался, скорее всего, опешив. Видимо, это означало, что если я его и не напугал, то, во всяком случае, удивил и «озадачил».
Конечно, для меня это уже кое-что значило, но теперь было явно недостаточно. И я опять стал грозно кричать, и снова побежал в сторону заклятого супостата, и еще раз выстрелил поверх кедровых крон.
Потом застыл, обратив всего себя в слух. Выкурил две сигареты в полнейшей тишине и с чувством вернувшегося самоуважения пошел свежевать чушку.
Провозился с ней долго, много времени потеряв на подъем центнеровой туши на невысокий настил из жердей, чтоб она лучше выстыла. До землянки было двенадцать километров, до палатки — четыре, и я решил переночевать в ней.
То была вовеки незабываемая ночь ужасов. Мой полосатый приятель ходил вокруг матерчатого убежища с полуночи до утра, то и дело взревывая. Он приближался ко мне, дрожко лежащему за тонюсенькой парусиной, на каких-нибудь два десятка метров и укладывался подремать. Я слышал его вздохи и урчание в брюхе, улавливал сладкое позевывание и довольное мурлыканье… В минуты забытья я «видел», как вплотную приблизившийся к палатке тигр небрежным махом когтистой лапы распарывает ее скат сверху донизу… И мы глядим глаза в глаза…
Он приближался ко мне, дрожко лежащему за тонюсенькой парусиной, на каких-нибудь два десятка метров и укладывался подремать
Кровь в моих сосудах то замораживалась, то сильно била в такт частым и все же гулким ударам сердца, и при каждом вздрагивала голова… А в ней мелькали зароки вроде: «Да будь она трижды проклята — эта тайга с медведями и тиграми!»
Я был противен себе за страх. Карабин лежал под боком, можно было вылезти из палатки и преподнести вражине еще один урок угроз и предупреждений… И не мог… Или не хотел сердить не столь уж и агрессивно настроенного хозяина положения, тоже решившего меня проучить? Я только курил и курил, и тихо подкладывал поленья в печку, и поминутно взглядывал на часы, которые громко тикали, но стрелки не шевелили.
И я поклялся: увижу — застрелю. Ведь собственная жизнь дороже царственной звериной.
Законников бы на мое место!
Я оделся и вылез из палатки при первых проблесках света. Окаменев, оглядывал каждую пядь леса вокруг себя и напряженно прислушивался ко всем таежным шорохам. Я и в эти минуты горел желанием расквитаться с полосатым бандюгой, если и не пулей в самое убойное место, то сделав его пожизненным инвалидом, на самый худой конец крепко наказать страхом за страх.
Но тигра не было.
Тогда я стал ходить вокруг палатки, все более удаляясь от нее. Видел лежки неприятеля, его экскременты, следы на инее. Убедился, что подходил он к палатке в упор и полежал в пяти-шести метрах от нее, наверняка злорадствуя над моим страхом, который определенно чувствовал…
Теперь я его не мог увидеть. Он ведь прекрасно понимал, что ночью имеет огромное преимущество над человеком, теменью ослепляемым.
Успокоившись, я вскипятил чайник, плотно позавтракал и неожиданно провалился в глубокий сон до полудня. А проснувшись и наскоро перекусив, быстро пошел к добыче минувшего дня, чтобы начать переносить ее к землянке. Но трофея моего не оказалось…
Я на этот раз недолго его искал. Тигр сожрал свиной зад вчера вечером и, стало быть, всю ночь измывался надо мною на очень сытый желудок. Утром он опять крепко позавтракал, оставив мне обглоданное и вывалянное нечто неприглядное.
Я удрученно пошел к землянке, кляня разбойника на все лады и давая себе новые мстительные зароки один грознее другого. Но для их осуществления мне нужен был снег, чтоб легко было следить и бесшумно ходить.
Снег пошел через два дня.
…Первые крупные мохнатые снежинки с оглохшего, чугунно омертвевшего неба западали тихо и плавно, чуть заметно покачиваясь. Потом их с каждым часом становилось больше, и вот уже густой снегопад в настойчиво ровном темпе окутал весь видимый мне мир белым шорохом, белым мороком, белой немотою. Словно заячьим пухом одевались дерева, будто ослепительными, совершенно новехонькими простынями прикрывались зеленые разливы мхов и валежины, и вроде бы талантливый художник чистейшими белилами придавал своему полотну с осенним лесом иной смысл и другое содержание. Зимнее.