Одноэтажная гостиница, обыкновенная изба, поделенная перегородками на четыре части, была совершенно пуста. По беленым стенам неторопливо прогуливались отъевшиеся тараканы. Администраторша, молодая ещё и симпатичная девка, обрадовалась мне: кто? откуда? зачем? на сколько?.. По паспорту она поняла, что я местный и ещё больше впилась: неужели родных нет? знакомых? Я объяснил покороче, что нет, приехал по делам. Она, заметив, как я мучительно квакаю, отступилась. Уже в двухместной комнатушке, когда она стелила чистое белье, я не удержался и спросил:
- Т-т-тут К-к-козловы ж-жили... Н-не з-з-знаете, г-г-где д-дед с-сейчас? Д-д-дед К-к-Козёл...
- Как не знаю, знаю. Он вроде бы в больнице сторожит. А живут они где-то на Степной, за школой...
Напомнив ещё раз, что телевизор общий, на кухне, и что столовая в селе работает до семи, хозяйка вышла. Я опустился на жёсткий стул, положил портфелишко на колени и затих, стараясь не думать об этом. И вдруг, словно кто-то со стороны подтолкнул, я вспомнил, что тут баня в двух шагах и сегодня как раз пятница - первый банный день на неделе. Портфель я взял с собой.
Баня была прежней, похожей на сарай или конюшню, с забеленными оконцами и ржавой акселератной трубой, из которой вился такой хилый дымок, что сразу становилось ясно - и народу нет, и истопник сачкует. Банщица на мужской половине тоже осталась с тех времён - тётя Вера - и даже не изменившаяся почти за эти годы, чуть только горбатее стала. У меня напрасно ёкнуло сердце, она не признала меня, взяла талончик и пропела:
- От и ладушки, от и план-таки выполним... Ишо трёх нету, а, глянь, Марья (в сторону женской половины), второй кляент уже...
И она опять заковыряла спицами. Все шкафчики в раздевалке, кроме одного, были распахнуты. Я прошёл на своё обычное место, у окна, как раз напротив закрытой кабинки, разделся, достал походное полотенце из портфеля, наткнулся на молоток и удивился - успел забыть о нём.
В бане было прохладно и пусто, скамейки, опять же кроме одной, стояли сухими. В парной кто-то хлестался веником и зычно крякал. В двери на женскую половину, забитой гвоздями и отгороженной скамейкой, по-прежнему светились аккуратные дырочки - пацанов работа. Слышались женские голоса и смех. Я вспомнил тот постыдный жар, обжигающий сильнее пара неокрепшее ещё тело, когда приникнешь, бывало, к дырочке и не столько видишь, сколько угадываешь в тумане что-то розовое, запретное, тайное... Эти воспоминания развеселили меня, и я несколько раз хмыкнул, даже, можно сказать, и улыбнулся, чего давненько уже не бывало.
Мылся не торопясь, со смаком, словно перед свадьбой, растранжирил тазиков восемь воды, а тот, чокнутый парильщик, всё истязал и истязал себя. Это было к лучшему: настроение настроением, а коммуникабельничать всё же ни с кем не хотелось. Я вышел в предбанник и, не вытираясь, сел на гладкую скамью и блаженно расслабился. "А жить-то можно! - неожиданно мелькнуло в голове. - Может, ничего не надо? Может, и так всё и навсегда хорошо? Без этого?.."
Я не открыл глаз и не шевельнулся, когда скрипнула дверь, и с волной тёпла в раздевалку ввалился парильщик. Он звучно, словно ластами, прошлёпал к своему месту, поплевался, пофыркал, сладострастно поохал, потом затих и раздалось бульканье - запахло пивом. Бульканье прекратилось. Он почмокал смачно губами, и я понял - сейчас заговорит. И ещё я понял, мгновенно, ещё до первых слов его - что сейчас будет. Я почувствовал весь свой спинной мозг, словно сквозь меня продёрнули заиндевевший шнур.
- Кха! Кха!.. Охо-хо-хох, и помойно же пивцо, едрит твою да! Кха!..
Я открыл глаза. Дед Козёл, раскорячив шерстистые ноги и почесывая в бороде, добродушно смотрел на меня. Он растолстел и согнулся, дряблый живот начинался от посивевшей бороды и обвисал вниз, скрывая его мужское естество, жирные складки набегали одна на другую по всему распаренному, сизому, словно у ощипанного тяжёлого гуся, телу. Он удивлённо глянул на портфель, который вдруг оказался у меня на коленях, и закхакал:
- Кха! Кха! Чё ты, застеснялся, чё ли, прикрываесся? Кха! Я ж не баба, едрит твою да! Кха! А это (он ласково колыхнул руками свои совсем женские груди). Бог, едрит твою да, шуткует... Наградил перед смертушкой, кха!..
Я представил, как выну сейчас обмасленный молоток, ударю, как всей своей сизой тушей шмякнется он на пол, а я буду стоять над ним, тоже голый, тоже сизый, но тощий... Вбегут люди, тётя Вера, ничего не поймут... Что-то из глубины меня поднялось и начало рваться наружу. Я ещё не понял (может тошнит?), как странные отрывистые звуки начали лопаться в горле: ха! ха! ха! Дед Козёл испуганно вскинулся;
- Ты чё? Чё, парень? Перегрелся?
Я не отвечал и ещё с минуту словно бил молотком: ха! ха! ха!.. Потом утер полотенцем слёзы и проговорил:
- Дай, отче, пива, не жалей!
И когда я взял, чуть ли не силой, бутылку, сделал пару глотков, продолжая смотреть на этого человека, до меня дошло, что я выговорил: "Дай, отче, пива, не жалей!" - резко, ровно и без запинки.
- Эй, ты! - неуверенно ещё произнес я. - Дед Козёл! Дед Фашиста! Давай ещё пива!
Все эти слова выговорились гладко, словно по смазанному желобу скатились шарики.
- Чё ты, парень? Чё ты? - трепыхнулся дед. - Чё мне, жалко? На! Чё цепляешься-то?..
Господи, он действительно и искренне меня испугался (я, наверное, походил на пьяного) и весь вибрировал, как дешёвый холодильник. Я взял бутылку пива, аккуратно отбил пробку о край лавки, протянул руку и вылил всё пиво прямо на испуганные глаза Козла, на его вонючую бороду и на его бабьи похабные груди. Он только ёжился и моргал. Хотел я, уже одевшись, напомнить ему о топоре, о Люсе... К чему? При чём здесь он? Разве этот мешок с бородой виновен в том, что я почти двадцать пять лет был не собой? Разве он?..
Я вышел из бани, зажмурился от лучей уже закатного солнца, потянулся совсем по-детски и подумал: "А ведь мне всего тридцать... Жить-то, жить-то ещё!"
* * *
Я закрыл папку. Первая мысль - писал всё это, несомненно, нормальный человек. И всё же что-то давило мозг, какая-то мысль. Шторы я не задвинул (машинально включил настольную лампу, когда стемнело), и луна яичным жёлтком повисла на решетке больничного окна. Я включил верхний свет и по внутреннему телефону попросил дежурного врача принести мне "дело" Михайлова.
Я начал внимательно и подряд читать все документы. Так и есть! Первый раз он находился на излечении десять месяцев и спустя три года попал к нам опять, во второй раз. И в последний. Он из лечебницы больше не выписывался.
Признаюсь, несколько дней я не мог принять решение. И всё же принял. Однажды, сразу после завтрака я вызвал Михайлова на беседу и, как только он вошёл, напрямик спросил:
- Вы сами уверены, что это было?
- Н-н-нет... В-вы же з-з-знаете, н-наверняка, ч-что я в-в-второй р-раз у в-вас...
- Так ч-что? (Я сам почему-то начал заикаться.)
- Д-д-да н-ничего. М-м-мне к-кажется, это м-м-мо-жет б-быть, если...
- Что - если?
- Если...
Его взгляд договаривал остальное. Я глупо помолчал минуты три, потом взял себя в руки и твердо произнес:
- Мы пришли к заключению, что вы уже здоровы. Завтра в десять утра получите документы и - жить. Идите, прощайтесь с товарищами.
Он побледнел, покраснел, хотел что-то сказать, но только судорога скользнула по его горлу. Он молча встал и вышел.
* * *
...Через месяц я позвонил в тот сельсовет, представился почему-то сотрудником милиции и спросил секретаря:
- Скажите, у вас проживает человек, известный под именем дед Козёл?
Секретарь нисколько не удивилась такому нелепому вопросу.
- Да, есть такой - Козлов Вадим Егорович. Он на пенсии, но продолжает работать сторожем в школе. Заслуженный человек. А что случилось?
- Как раз ничего и не случилось, - успокоил я женщину и успокоился сам.
1983 г.