Между тем из кухни принесли стаканы с чаем и тарелки с какими-то сластями. Женщин, готовивших угощение, не видно. Они подают блюда сидящим ближе к двери, а те передают по кругу. Перед едой собравшиеся произнесли короткую молитву. Миссионер предупредил меня, что не все присутствующие — христиане. После молитвы одни осеняют себя крестом, другие лишь слегка склоняют головы. Кстати сказать, католический миссионер состоит в самых прекрасных отношениях со своим соседом, имамом.
После чая и сладкого принесли полные тарелки риса с мясом и овощами, а в конце ужина — еще два больших блюда с рисом, но все уже наелись. Снова короткая благодарственная молитва, после которой тарелки тем же путем, каким были доставлены сюда, исчезли. Поболтав немного, мы отправились домой. Оставшиеся, очевидно, еще долго будут толковать о своих делах, шутить, курить.
На следующий день меня пригласили в один из соседних кампунгов на крестины. Поехали поздно вечером. Мое появление вызывало естественное любопытство. Нас усадили в маленькие плетеные кресла. Другие гости расположились на скамейках, на полу, на циновках. Мне предложили сигареты — отказался: не курю. Но, может быть, все-таки попробую — собственное изделие! Ничего не поделаешь — нельзя обижать хозяев. Впервые после войны делаю самокрутку. Отламываю кусочек прессованного табака, кладу его на бумагу, подсыпаю несколько зернышек (по-моему, это гвоздика), добавляю немного смолы. Бумажку скручиваю — и папироса готова.
Пока местный учитель записывает данные о ребенке, священник готовится к обряду. Я пересаживаюсь на скамейку, а кресла занимают родители. Мать держит на руках удивительно крошечный сверток. Трудно поверить, что в нем не кукла, а живой человечек. Католики громко читают молитвы, мусульмане почтительно склоняют головы…
После совершения обряда женщины вносят огромные плетеные подносы и тазы с рисом, обложенным листьями. Особо почетным гостям — священнику, учителю, крестному отцу и мне — рис подают на тарелках. Вместо ложек — большие листья какого-то растения. После риса — кофе с чем-то вроде мамалыги, напоминающим по вкусу жевательную резинку. Короткая молитва после еды — и гости расходятся. Каждый уносит с собой порцию риса, завернутого в листья.
Моя работа была в самом разгаре. Я намеревался пробыть в селении еще два-три дня, познакомился с интересными для меня людьми, приготовился сделать серию фотографий различных местных обрядов, хотел снять фильм о работе на рисовых полях, как вдруг пришлось все прервать. Местный бупати счел мое дальнейшее пребывание на территории подведомственного ему района нежелательным. Он запретил что-либо снимать. Но почему? В интересах военной безопасности. Так он сказал. Нельзя фотографировать даже ваянг!
Размышляя о причинах подобного, как мне показалось, нелепого решения бупати, я пришел к выводу, что в этом отрезанном от всего мира уголке (отсюда до Палембанга, где находилась резиденция губернатора, ежедневно ходил один лишь поезд, покрывающий это расстояние за десять с лишним часов) чиновники воровали без зазрения совести. Естественно, что они боялись, как бы я, наткнувшись на злоупотребления, не раззвонил об этом на всю Индонезию, тем более что в стране как раз велась кампания по борьбе с коррупцией. Любопытно, что жители спрашивали меня, сколько я заплатил за то, чтобы мне не мешали работать.
Короче говоря, мне приказали покинуть территорию района в течение двадцати четырех часов. Но поскольку я сумел убедить власти в том, что это невозможно: я Попросту не успел бы съездить в Тугомулио и вернуться в Лубуклингау, к поезду, о котором я только что говорил, — срок моего пребывания продлили до сорока восьми часов.