"Здесь отдых чудесный... безлюдье, безделие. Безлюдье и безделие для меня лучше всего".
Это Ленин без боевых доспехов. В состоянии - полной потери сил - он был и в Париже в 1909 г. {214} после очередной партийной склоки и изнурительной кампании против Богданова, эмпириокритиков, "отзовистов", "впередовцев" и т. д. Он убежал в деревушку Bonbon в департаменте Сэн и Марн, никого не желая видеть, слышать и только после трех недель "жизни на травке" превозмог охватившую его депрессию. Опустошенным возвратился он и с циммервальдовской конференции в 1915 г., где неистово сражался за превращение империалистической войны в войну гражданскую. Он искал отдыха в укромном местечке Соренберг, недалеко от Берна, у подножья горы Ротхорн. По приезде забирается на гору и здесь "вдруг ложится на землю", вернее, точно подкошенный, падает "очень неудобно чуть не на снег, засыпает и спит как убитый". Крупская, уже достаточно привыкшая к чередованию у Ленина высочайших взлетов и тяжкого духовного и физического изнеможения, меланхолично писала: "Циммервальдовская конференция видно здорово ему нервы потрепала, отняла порядочно сил".
В июле 1921 г. Ленин писал Горькому: "Я устал так, что уже ничегошеньки не могу". Стоило бы показать - как с октября 1917 г. то взлетал, то исчезал Ленинский "раж", чтобы, в конце концов, превратить этого бурного человека в паралитика, потерявшего способность речи, с омертвелой рукой и ногой. Но это уже далеко выходит из рамок моих записок.
Таков был Ленин. Состояние его психики никак не может быть "графически" представлено более или менее плавной линией. Линия, перпендикулярно вздымающаяся вверх, линия, перпендикулярно свергающаяся до самого крайнего предела вниз - вот его психический график. Думается, что люди с таким устройством, с такими прыжками мозговой системы, - должны, как Ленин, умирать от кровоизлияния в мозг...
{215}
СЕМЕН ПЕТРОВИЧ И ПРОФЕССОР С. Н. БУЛГАКОВ
Я уже исписал немалое количество страниц. Нужно теперь подвигаться к моменту разрыва с Лениным, рассказать как его "благоволение" исчезло в течение нескольких часов и я сразу превратился в врага, "филистимлянина", с которым он не желал "сидеть за одним столом". Ближайшим внешним поводом к тому послужило отнюдь не какое-либо политическое или партийного характера разногласие, а резкое столкновение в области философии, точнее сказать, гносеологии. Через пять лет подобное же столкновение произошло у Ленина с А. Богдановым, автором философии, в отличие от эмпириокритицизма им названной "Эмпириомонизмом". В этом случае в "филистимлянина" превратился уже не какой-то прапорщик революции, вроде меня, а важнейший большевистский генерал, за которым в 1904 г. сугубо ухаживал Ленин. Я не хотел бы ограничиться сухим протокольным изложением моего столкновения с Лениным. У этой маленькой истории есть "предистория", далеко не лишенная, мне кажется, интереса. А для рассказа об этой "предистории" нужно возвратиться всё в тот же Киев и выдвинуть две яркие фигуры - весьма известного писателя и профессора, бывшего марксиста, ставшего священником - С. Н. Булгакова и никому неведомого сектанта столяра Семена Петровича. Косвенно они оба оказались вплетенными в ход различных испытанных мною перипетий, финалом которых было свирепое заклеймение меня Лениным. Рассказ о Семене Петровиче и {216} С. Н. Булгакове я считаю необходимым предисловием к последующим главам.
В начале девятисотых годов в Киевской губернии и во всем юго-западном крае было много сектантов. О некоторых из них говорили, что они признают только Божью власть, симпатизируют социалистическим теориям, хотят жить братствами. В 1901 г. с одним из таких сектантов - столяром Семеном Петровичем, познакомился мой друг Виктор. Между ними установились настолько доверчивые отношения, что Виктор заказал ему буфет с секретными отделениями для хранения нелегальной литературы. Сделанные секретные отделения были так объемисты, что в них помещались потом целые пачки "Искры", номера "Зари", всякие женевские издания и так ловко замаскированы, что несмотря на полицейские обыски, которым часто подвергалось жилище Виктора, а потом наша общая квартира, буфет ни разу не выдал своих секретов. За его фабрикацию Семен Петрович взял какую-то ничтожную плату, еле покрывавшую издержки производства. Вместо вознаграждения он попросил Виктора приходить поучать "уму разуму" кружок сектантов, в который входил Семен Петрович.
"Собираемся частенько целой кампанией. Хотим жизнь человеческую понять и рассудить, а без посторонней помощи нам это сделать не легко. Вы - студенты, люди образованные, мы люд серый, сырой, малограмотный. Приходите к нам. Наверное поможете" - говорил он.
Виктор с большой охотой согласился и при первом же посещении увидел, что "кампания" столяра глубочайшим образом отличается от существовавших тогда подпольных рабочих кружков. Это была не молодежь, а люди на 15-20 лет старше Виктора и меня. В церковь они не ходили, ее порядки сурово критиковали, превосходно знали Библию, Евангелие и были очень религиозны. Ругательных слов, столь в ходу в рабочей среде, от {217} них нельзя было услышать, водку не пили, табак не курили и во всем их облике, особенно Семена Петровича, было что-то чинное.
Оказалось и другое: Семен Петрович совсем не был "сер, сыр и малограмотен". Обычно, когда пропагандист приходил в рабочий кружок, он стремился возможно скорее убедить своих слушателей в том, что нужно "долой самодержавие". В этом кружке в подобной пропаганде не было никакой надобности. Семен Петрович и его товарищи знали, что царское правительство состоит из "злых, несправедливых людей" и должно быть "удалено" от управления страною. Подготовив слушателей к идее устранения самодержавия, пропагандист переходил к доказательствам, что при политической свободе рабочий класс сможет двинуться к лучшей жизни, а эту лучшую жизнь ему обеспечит социализм, т. е., говорили мы, превращение в общее достояние "всех средств и орудий производства".
В кружке Семена Петровича не было надобности доказывать и этот центральный пункт социалистической пропаганды. Общее владение фабриками, железными дорогами, землями, лесами, организацию на них "братского, артельного труда", кружок принимал как нечто ясное, бесспорное, доказуемое толкованием таких-то и таких-то мест Евангелия. Словом, Семен Петрович и его товарищи принимали основные социальные и политические пункты революционной программы, давая всему какое-то особое, совсем "немарксистское" обоснование. Вместо вопросов, в обсуждении которых были сильны социал-демократические пропагандисты, сектанты нагромождали другие, никакой уже партийной программой непредвиденные. Например:
Что такое совесть? Чем она отличается от других чувств? Какова связь между телом и душою? Почему человек, а не какое-либо существо стал править на земле? Нет ли за миром видимым другого мира, который мы познать не может? Нет ли в происходящем {218} сокровенного смысла, который нужно понять, чтобы жизнь не была бессмысленной? Что в Библии правда, а что сказка? Что хотел показать и чему научить Иоанн Богослов в Апокалипсисе? Какие препятствия для установления "братской" жизни, осуществления заповедей "не убий" и "люби ближнего как самого себя"?
Эти и многие подобные вопросы совершенно выбивали Виктора из седла. Он приходил из кружка взъерошенным, усталым и его левый глаз начинал косить более обыкновенного. Я говорил ему, что от сектантской благодати он становится похожим на Катюшу Маслову в "Воскресеньи" Л. Толстого.