Привратница всегда спала крепко, а я знала, куда она вешает ключи: на гвоздь сразу за дверью кельи. Я проскользнула туда, открыла дверь, схватила ключи и босиком прокралась по коридору. Засовы монастырской двери были тугими и тяжелыми, и я тянула их, пока не почувствовала, что у меня вот-вот лопнут жилы в запястьях. Тогда я провернула ключ, и раздался громкий скрежет. Я замерла, вся дрожа от страха, что петли тоже окажутся скрипучими, но этого не случилось, и я открыла дверь и выскользнула наружу. В саду было душно, но по крайней мере здесь хватало места, чтобы раскинуть руки; и, отче, как же прекрасны звезды! Камни, которыми была вымощена дорожка, ранили мои ноги, но я думала о той радости, что охватит меня, когда я опущу их в бассейн, и эта мысль делала раны сладостными… Отче, я слышала об искушениях, которые во времена прошлые одолевали святых отшельников в пустынях, заставляя их потакать прихотям плоти; но вряд ли что-нибудь может сравниться с наслаждением, испытанным мною, когда вода коснулась моих конечностей. Чтобы продлить удовольствие, я опускалась в бассейн медленно, держась руками за край; я улыбалась, глядя, как мое тело погружается в воду, волнуя ее черную поверхность и разбивая на осколки отражения звезд. А вода, отче, — вода, казалось, тосковала по мне так же, как я по ней; вокруг меня она шла рябью, сперва осторожно касаясь, а затем заключив в объятия и увлекая вниз, пока наконец не коснулась моих губ, словно покрывая их поцелуями. Не открытый приятель, как бассейны из моего детства, но сокровенный сообщник, сочувствующий моим страданиями и утоляющий их наложением ласковых рук. Впервые тогда я подумала об этой купальне как о соучастнице моих преступлений — шепот воды как будто обещал мне хранить тайну, если я взамен пообещаю ей свою любовь. И я возвращалась снова и снова, отче; весь день я жила одной лишь мыслью об этом, и каждую ночь прокрадывалась туда, влекомая свежей жаждой…
Но наконец старая привратница умерла и ее место заняла юная келейница. Она спала чутко и слышала любой шорох; я знала, что вторгаться в ее келью опасно. Я знала это, отче, но как только стемнело, я ощутила, что вода зовет меня, влечет к себе. Первую ночь я выиграла сражение и сдержалась, но на вторую прокралась к ее двери. Она не шевельнулась, когда я вошла, но затем поднялась с постели и тайком шла за мной, а назавтра сообщила обо всем аббатисе, и они вдвоем настигли меня, когда я стояла у купальни.
Я понесла множество ужасных наказаний: меня бичевали, лишали воды и еды. Аббатиса была потрясена тем, как я упорствовала в своем грехе, и решила, что моя участь должна стать примером для прочих. Целый месяц я претерпевала адские муки, а потом на наш монастырь напали пираты-сарацины. В один миг ночная тишина осветилась огнями и окрасилась кровью; но пока другие монахини бегали, цеплялись за ноги аббатисы или визжали на алтарных ступенях, я выскользнула через потайную дверь, не охраняемую никем, и побежала в горы. На следующий день на пирующих нехристей нагрянули солдаты императора, обойдя их с тыла и спалив их корабли, вытащенные на берег; аббатиса и монахини были спасены, монастырские стены отстроены, и в святых стенах вновь воцарился покой. Об этом мне рассказала пастушка; она нашла меня там, где я спряталась, и принесла мне воды и меду. В своей простоте она предложила проводить меня обратно в монастырь, но когда она уснула, я сняла апостольник и скапулярий[84], украла ее плащ и сбежала, пока она меня не выдала. С тех пор я в одиночестве странствую по миру, живу в лесах и иных уединенных местах, часто голодаю, часто мерзну и порой боюсь; однако любые тяготы мне нипочем, и я готова встретиться с любой опасностью, если только имею возможность спать под открытым небом и смывать пыль со своего тела прохладной водой.
V
Отшельника, как можно догадаться, очень взволновала эта история. Он пришел в смятение оттого, что на его жизненном пути встретилась такая закоснелая грешница. Первым его порывом было прогнать женщину, ведь он знал, сколь греховно пристрастие к воде, и помнил, как и святой Иероним, и святой Августин, и прочие отцы церкви учили, что тот, кто заботится о чистоте своей души, не должен тратить свои силы на такую суетную заботу, как чистота тела; однако, памятуя, как его самого влекло к псалмам, он не посмел судить свою сестру во Христе слишком строго.
Более того, его тронула история Дикарки о тяготах, которые ей довелось перенести, и о том, что ей пришлось скитаться среди безбожников — цыган, трюкачей, бандитов и даже колдунов, владеющих нечистым знанием, пришедшим с Востока, и доселе отправляющих свои темные ритуалы среди простонародья в холмах. Однако она не хотела, чтобы он думал обо всех этих бродягах так уж плохо, в конце концов, они давали ей еду и заботились о ней, а наибольшую угрозу для нее представляли, как он узнал с превеликим стыдом, «джироваги» — странствующие монахи, позорящие христианство своими пороками. Они несли сквернословие и праздность от одного монастыря к другому, усеивая свой путь злом, не чураясь воровства, кутежей и еще чего похуже. Пару раз Дикарка едва не попала к ним в лапы, но спаслась благодаря собственной находчивости и умению ориентироваться в лесу. Она уверяла Отшельника, что однажды нашла приют у фавна и его самки. Они кормили ее и укрывали в своей пещере, где она спала на постели из листьев вместе с их мохнатыми младенцами. В этой пещере она видела не то изрезанную колоду, не то деревянного идола, очень древнего, и когда лесные создания думали, что она спит, то клали перед этой деревяшкой гирлянды из цветов и мед диких пчел.