— Папа! — закричала она. — Я знаю, какой сегодня день!
И через миг три маленьких вихря очутились на полу, сбросили ночные рубашки и начали, размахивая руками и дрыгая ногами, одеваться, громко галдя в ожидании праздника. Их отец вовсе забыл, что у него сегодня день рождения, пока жена и дети не заставили его сбросить уныние повседневности и не сделали этот день лучшим из дней.
Уходя из дома, он посмотрел на Мэгги, свою хрупкую веселую жену, и попросил не переутомляться из-за ерунды. Она посмотрела на него с деланым высокомерием и велела не опаздывать к ужину, не портить праздник. Он не обратил внимания на ее слова; странно, но он никак не мог наглядеться на ее лицо. Чем больше он смотрел на него, тем более красивым и выразительным в смысле изысканности и нежности оно ему казалось. Она встревоженно заглянула ему в глаза и спросила, почему он ее не слушает.
— Потому что у тебя такое небесно-прекрасное лицо, — благоговейно ответил он.
Поезд все ехал, и он увидел зеленоватый туман, который словно шторой затянул ландшафт, такой унылый зимой, и на удивление украсил его; теперь в окно было не так неприятно смотреть, как раньше. В воздухе чудилось что-то почти лихорадочное, то легкое безумие, что сопровождает перемену погоды.
В его сердце цвела любовь, текла по венам винным теплом, неповторимый букет аромата и вкуса. «Жизнь прекрасна! Жизнь прекрасна!» — говорило его тело, и эти слова отдавались эхом в каждой его клеточке. И когда поезд нес его по полям и лесам в город, им овладела странная страсть; она стучалась в его сердце, требуя слов, взывала к нему из молчаливых полей и лесов: слова, дай же мне слова!
Когда он вышел из поезда, спускались сумерки и моросило. Он чувствовал благодарность за темноту, за свежий воздух, овевающий его лицо, за тишину. Вечер вернул его в мрачный городок, на крохотную станцию, отмеченную лишь одним фонарем, крепко застрявшим в своем гнезде, словно древний человек ухватил его своей сильной рукой. Как всегда, с ним вместе сошли трое или четверо пассажиров, неспешно болтающих о пустяках, но они быстро исчезли за немаленькими дверями своих унаследованных от предков домов. Звук открываемой и закрываемой двери, приятный свет лампы, промелькнувший краешек накрытого стола, свисток отбывающего поезда — и в городке снова воцарилась тишина.
Он был благодарен и за то, что на свежем воздухе в этом благословенном месте у него снова улучшилось настроение. В этот темный и туманный майский вечер он снова ухватил потерянную было нить своего бытия. Только сегодня она казалась ему более золотой, трепещущей надеждой и тайной — тихий миг, проводящий грань между прошлым и будущим. «Сегодня мне исполняется тридцать лет, — подумал он, — у меня жена и трое детей». Как же быстро пробежало время! Они правда есть у него или это сон? Куда приведет его эта пустая улица? Может, в Вавилон или на затерянный берег богов и видений? Он завернул за знакомый угол. Свежий ветер швырнул ему в лицо водяные брызги, и в неясном свете он увидел головки крокусов, раскачивающиеся посреди травы у тротуара. Он распахнул дверь и услышал голос Мэгги, доносящийся из столовой, и смех Алисии.
— Привет! — крикнул он, но ему никто не ответил, и он вошел в столовую. На столе кругом стояли свечи, пока не зажженные, и ваза с цветами.
Мэгги сидела у огня, колола орехи и рассказывала что-то детям, рассевшимся вокруг нее в белых праздничных одеждах; отблески огня плясали на их лицах. Малыш Джон уставился на пламя с тем самым видом, из-за которого его мать верила, что он одарен душой поэта. Она рассказывала самые диковинные сказки, какие только могла измыслить. Ее негромкий монотонный голос звучал таинственно.
Глава семейства задержался у двери, подумав, что, возможно, нарушил этикет дней рождения, вторгнувшись раньше, чем все было готово. Он засмеялся и сделал шаг назад.
— О, смотрю, мне здесь не рады. Я ничего не видел, правда! — И добавил, уже выйдя на лестницу: — Как скоро мне можно будет зайти?