нас здесь, что все русские писатели склонны читать проповеди, даже Тургенев любил
повторять избитые нравоучения типа 'время лечит', и только Чехов свободен от этого. Он -
само творчество, он все превращал в искусство, он - наш ответ Флоберу". Пастернак
предупредил, что Ахматова непременно заговорит со мной о Достоевском и будет
критиковать Толстого. На самом деле Толстой был прав в оценке Достоевского: "Его
романы - это страшный беспорядок, смесь шовинизма и истерической религиозности".
Подобное суждение невозможно отнести к Чехову. Скажите это Анне Ахматовой от моего
имени! Я очень люблю ее, но переубедить ее нельзя ни в чем".
Но когда я увиделся с Ахматовой в следующий раз, в Оксфорде, в 1965 году, то не
стал ей все это передавать. Ведь Пастернака тогда уже не было живых, и она не могла
ответить ему. Она, действительно, говорила о Достоевском со страстным восхищением.
Но вернемся к моей первой встрече с поэтом (она ненавидела слово "поэтесса") в
1945 году в Ленинграде. Произошло это следующим образом. Я услышал, что так
называемые антикварные книги в Ленинграде намного дешевле, чем в Москве. Страшный
голод во время блокады вынуждал людей, прежде всего старых интеллигентов, обменивать свои литературные собрания на хлеб. Часто блокадники, ослабевшие и
истощенные, были не в состоянии нести тяжелые тома и поэтому вырывали из них
отдельные страницы и главы. Эти фрагменты, а также сохранившиеся экземпляры были
теперь выставлены на продажу в комиссионных магазинах. Я непременно собирался
посетить Ленинград: мне не терпелось вновь увидеть город, в котором я провел четыре
года своего детства. Возможность посмотреть и купить книги делала эту поездку еще
более соблазнительной. После необходимых формальностей я получил разрешение
провести два дня в гостинице "Астория". В поездке меня сопровождала представитель
Британского Совета (9) в Советском Союзе мисс Бренда Трипп, интеллигентная и
обаятельная женщина, по профессии химик-органик. В серый ноябрьский день я прибыл в
город на Неве.
- III -
Я не был в Ленинграде с 1919 года, когда моя семья получила разрешение вернуться
в наш родной город Ригу, столицу независимой тогда республики. Теперь во мне
необыкновенно ярко ожили воспоминания: я был неожиданно для себя тронут при виде
улиц, домов, памятников, набережных и рыночных площадей. Неизгладимое впечатление
произвело на меня посещение дома, где я жил когда-то со своей семьей. Я вновь увидел
полуразрушенную ограду, магазинчик, где раньше чистили самовары, и внутренний
дворик, такой же грязный и заброшенный, как в первые послереволюционные годы.
Отдельные случаи и эпизоды детских лет вдруг всплыли в моей памяти так четко, словно
23
стали сегодняшней реальностью. Я шел по легендарному городу и чувствовал себя частью
ожившей легенды и одновременно наблюдателем со стороны.
Несмотря на сильные разрушения во время войны, город производил блистательное
впечатление (посетив Ленинград одиннадцать лет спустя, я увидел его почти полностью
восстановленным). Я направился к главной цели моей поездки - "Лавке писателей" на
Невском проспекте. Этот книжный магазин был тогда (думаю, и сейчас) разделен на две
секции. В первой книги находились за прилавком, а во второй - на открытых полках.
Вторая секция была доступна лишь для известных писателей, журналистов и других
привилегированных персон. Я и мисс Трипп, будучи иностранцами, имели право посетить
эту святая святых. Рассматривая книги, я разговорился с одним посетителем, листавшим
поэтические сборники. Тот оказался довольно известным критиком и историком
литературы. Мы заговорили о последних событиях. Мой собеседник описал страшные
годы блокады, стоившие ленинградцам столько страданий. Он сказал, что многие умерли
от голода и холода, но наиболее молодые и сильные выжили, а часть жителей была
эвакуирована. Я спросил о судьбе ленинградских писателей. Он ответил вопросом: "Вы
имеете в виду Зощенко и Ахматову?" Эта фраза удивила меня чрезвычайно: Ахматова
казалась мне фигурой из далекого прошлого. Морис Баура (10), переводивший ее стихи, не слышал о ней ничего со времен Первой мировой войны. "Неужели Ахматова еще
жива?" "Ахматова Анна Андреевна? Ну, разумеется! Она живет здесь неподалеку, в
Фонтанном доме. Хотите познакомиться с ней?" Для меня это было то же, что увидеть
Кристину Россетти, я от волнения едва мог говорить. "Ну, конечно же, - произнес я, -
очень хочу!" Мой новый знакомый тут же скрылся со словами: "Сейчас я позвоню ей". Он
вернулся, и мы договорились к трем часам пополудни встретиться у магазина, чтобы
вместе пойти к Ахматовой. Вернувшись в гостиницу, я спросил мисс Трипп, хочет ли она
присоединиться к нам, но у той уже была назначена другая встреча.
К условленному часу я снова был в магазине, и вот мы с критиком шагаем по
Аничкову мосту, сворачиваем налево и идем дальше по набережной Фонтанки.
Фонтанный дом, бывший дворец Шереметева, великолепное строение в стиле барокко с
воротами тончайшего художественного чугунного литья, которым так знаменит
Ленинград, стоял посреди обширного двора, несколько напоминающего четырехугольный
двор университета в Оксфорде или Кембридже. Мы поднялись по неосвещенной лестнице
на верхний этаж и оказались в комнате Ахматовой. Обстановка была очень скудной, по-
видимому, многие вещи пришлось продать во время блокады. Из мебели были лишь
небольшой стол, три или четыре кресла, деревянный сундук и диван. Над камином висел
рисунок Модильяни. Величественная седая дама с накинутой на плечи белой шалью
медленно поднялась, приветствуя нас.
Это величие Анны Андреевны Ахматовой проявлялось в неторопливых жестах, благородной посадке головы, в красивых и слегка строгих чертах, а также в выражении
глубокой печали. Я поклонился, что приличествовало ситуации. Мне казалось, что я
благодарю королеву за честь быть принятым ею. "Западные читатели, - сказал я, - будут, несомненно, рады узнать, что Ахматова пребывает в добром здравии, поскольку о ней
ничего не было слышно многие годы". "Как же, - ответила Анна Андреевна,- ведь недавно
появилась статья обо мне в "Dublin Rеviеw", а о моих стихах пишется, как мне сказали, диссертация в Болонье". При нашей встрече присутствовала подруга Ахматовой, элегантная дама аристократического вида. Несколько минут мы втроем вели светский
разговор. Анна Андреевна спросила меня, как военные бомбардировки отразились на
Лондоне. Я постарался ответить как можно обстоятельнее, тщетно пытаясь преодолеть
смущение, вызванное ее царственными манерами. Вдруг я услышал, как чей-то голос с
улицы выкрикнул мое имя. Я никак на отозвался, убежденный, что мне это почудилось, но
крик продолжался, и слово "Исайя" звучало все более ясно. Я посмотрел в окно и увидел
24
человека, в котором сразу узнал Рандольфа Черчилля, сына Уинстона Черчилля. Похожий
на сильно подвыпившего студента, он стоял посреди большого двора и громко звал меня.
Я застыл, буквально пригвожденный к полу, не имея понятия, что мне делать в этой
ситуации. Наконец я пришел в себя, пробормотал извинения и бросился вниз по лестнице, одержимый единственной мыслью - помешать новому пришельцу подняться в комнату
Ахматовой. Мой обеспокоенный спутник, критик, последовал за мной. Когда мы вышли
во двор, Рандольф, радостно выкрикивая приветствия, быстрыми шагами направился в
9. Британский Совет - британская правительственная организация по развитию культурных
связей с зарубежными странами; создана в 1934 году
10. Сэр Сесил Морис Баура (Sir Cеcil Mauricе Bowra, 1898 - 1971) - английский специалист по
античной филологии, переводчик русской поэзии. Автор книги "Thе Hеritagе of Symbolism"
("Наследие символизма", 1943), редактор антологии "A Book of Russian Vеrsе"("Русская
поэзия", 1943). Известен отзыв Мориса Бауры об Исайе Берлине: "Хотя, подобно Господу
нашему и Сократу, он мало что опубликовал, зато множеством своих бесед и идей оказал
огромное влияние на современность".