Вечером Булат уходил в свою персональную палатку раньше всех. Он любил бывать с самим собой, один на один. Может, под свет нескольких свечек, которые горели у него, рождалось что-то важное, может, он тайно слушал радио под одеялом (на базе был строгий запрет на всякое радио и телезвучание) – не знаем. Но когда почти в полночь в «Вечернем звоне» появлялся со своим богатым уловом один и тот же представитель нашей семьи и начиналалось жарение большого количества крупной рыбы (мелкая выпускалась, а эта складывалась в майонезные баночки), Булат Шалвович не мог устоять перед божественным запахом и тоже вылезал из своего одиночества «на поесть» с народом, как простой человек.
Время, связанное с Гауей, оставило в душе радостный и счастливый свет. Вспоминаются моменты для других, может, и незначительные, а для нас очень дорогие. В таком коммунальном братском житье открывались какие-то очень затаенные черты человека, которые в светском общении никогда люди друг другу не показывают. Эти годы во многом помогли нам лучше почувствовать «природу» Булата Шалвовича – его естественность, простоту, неприятие фальши, приверженность к одиночеству. Было видно, как иногда тяжко ему было быть знаменитым…
У нас никогда не возникало желания сократить дистанцию с Булатом («к чему нам быть на „ты“, к чему?..») – так дорожили мы его добрым расположением. Вот и фотографий у нас совместных почти нет. Как-то неловко было, вроде свои, так чего приставать с этими глупостями? Лучше новую песню показать (как отреагирует Мастер?) или узнать, нравится ли, как мы поем «Какое небо голубое», «Музыканта» или «Чудесный вальс»…
Осталось навсегда ощущение, что рядом с Б. Ш. были всегда хорошие люди, и не просто хорошие, а люди высшей пробы. Среди них были и наши личные друзья Ирина Ришина и Александр Палатник. Ирина работала в «Литературке» и через ее жизнь прошли практически все замечательные поэты, писатели, литературные критики, журналисты, – люди, связанные с миром литературы. Тонкий знаток, чуткий ценитель слова, скромный и благородный человек – Александр Михайлович гармонично входил в мир Ириных друзей и сам становился их другом, Так случилось с Юрием Давыдовым, Юрием Карякиным и многими другими. Б. Ш. очень любил бывать у Ришиных-Палатников в Переделкине, и бывали времена, когда их семья была самым сокровенным дружеским кругом Булата. Для нас встречи с Булатом в Переделкине были дороги и тем, что мы видели здесь Окуджаву в кругу своих. А какие это были люди! Вспоминается 60-летие Алеся Адамовича, которого мы чествовали – «пропивали» на даче Иры и Алика. Были Юрий Карякин, Андрей Вознесенский, Булат Шалвович, Вячеслав Кондратьев, Фазиль Искандер… Элем Климов снимал все на видеокамеру. Б. Ш. чувствовал себя свободно, легко – «среди своих». Гитара? Пожалуй… – Сережа, настройте для меня пониже. И брал гитару, и пел. А потом и мы пели. Д. Самойлова, Ю. Левитанского – тоже «свои». Уже тогда охватывало ощущение, что ты находишься среди людей, которые, как говорится, и есть соль нашей земли. Их ведь очень немного, за кого не просто никогда не стыдно, а кем гордишься, что есть они… «Совесть, благородство и достоинство»… Потом, когда надо было «пробить» музей Б. Ш., все, кто остался из той компании, помогали в этом.
Наверное, есть какая-то высшая справедливость в том, что литературным директором музея Б. Ш. Окуджавы стала Ирина Исааковна Ришина. Она по праву хранит светлый дух этого скромного домика Булата Шалвовича в Переделкине на улице Довженко, 11. Как и для Ольги Владимировны Окуджава, для Ирины в доме живут не музейные экспонаты, а вещи, которые она видела в руках Булата. Он продолжает парить в этом доме, и потому в нем не бывает случайных встреч и вечеров. Любящие друзья берегут ту духовность, которую оставил Булат после себя. Здесь бьется «огонь, неистов и упрям» – творчества и стремления жить не хлебом единым… Дай бог, чтобы хватило сил надолго.
Почти каждый раз, когда мы виделись с Булатом в Переделкине, он спрашивал, что нового сочинено, и просил исполнить, да мы и сами хотели этого. Его реакция была очень важна для нас. Он любил повторять, что для него главное в песне – интонация, верный тон. Может быть, благодаря влиянию Б. Ш. именно так мы стали петь стихи Арсения Тарковского, именно такая пришла музыка…
Получилось так, что Булат Шалвович иногда приглашал нас в свои концерты. Это всякий раз было особое событие. Он был скуп на похвалы, и оттого его редкие замечания мы очень ценили. Не скроем, как было важно для нас то, что Булат Шалвович дал свое «добро» на выпуск компакт-диска «Часовые любви» с его песнями в нашем исполнении. Мы не просто поем и любим эти песни, они нас формировали, жили в нас всю жизнь.
Они – часть нас самих.
Константин Ваншенкин
«ПРИВЕТ, ЭТО БУЛАТ»
Я не раз писал о Булате, иногда печатал – при его жизни и после его ухода. И еще он у меня промелькивает, да и в стихах тоже есть. Примерно через год после его смерти я напечатал в «ЛГ» почти полосу – «Из записей о Булате». Теперь вот опять нашел кое-что в записных книжках и в памяти.
Однажды, рассказывая по ТВ обо мне и моей семье, Булат заметил, что в пятьдесят шестом году, когда мы познакомились, между нами возникло чувство приязни. Фактически это то же самое, что дружеские отношения, но слова «дружба», «друг» затерты и затасканы и уже не воспринимаются, а чувство приязни – как хорошо!
Передача эта называлась «Я улыбаюсь тебе. Вспоминая Инну Гофф[11]». Она не раз повторялась.
Булат Окуджава. Из характеристики. Он был внимателен к другим и часто столь же эгоцентричен, занят собой. Он был проницателен и доверчив. Он мог быть нежным и презрительным. Был ироничен и сентиментален. Осмотрителен и наивен. Серьезен и смешлив. Кокетлив, добр, нетерпим и снисходителен. Он был наблюдателен и мог не замечать явного. Он был изящен, элегантен и одновременно подчеркнуто небрежен в одежде.
В нем сочетались любовь к общению и тяга к одиночеству.
Он звонил и всегда говорил: «Привет, это Булат».
Я отвечал: «Твой голос уже представился».
И он хмыкал, довольный.
Сам обычно снимал трубку сразу, с первого гудка.
Если он бывал не в отъезде, я звонил ему 9 мая (его день рождения):
– Поздравляю.
Он, с живостью: – А я тебя.
Я: – Я тебя не только с общим праздником.
Он тянул: – А-а… – словно бы разочарованно, с притворным кокетством.
Когда-то давно я ночевал у него на литгазетовской даче в Шереметьеве, – он тогда работал в редакции. Сидели вечером в клубном ресторане, вдруг кому-то втемяшилось: на дачу! Были еще Огнев, Межелайтис, Левитанский, кажется, Малдонис. Поехали на двух такси. Набились к Огневу, прибавились знакомые соседи. Булат много пел. Потом местные разобрали гостей. Меня позвал Булат. Это было еще до Оли. Жена оказалась в отъезде. Булат постелил мне крахмальное белье и пожелал спокойной ночи.
Я плохо сплю на новом месте, проснулся рано, долго ждал, пока рассветет, – была зима. Потом встал, посидел, вышел наружу, бродил под соснами. Стояла полная тишина, Шереметьевского аэропорта еще не было. Я замерз, вернулся. Булат всё еще спал.
Он вообще любил поспать, в ялтинском доме, весной, обычно появлялся только к завтраку. Одно время они – Булат, Оля и маленький Булька – увлекались отдыхом на турбазах Дома ученых, в палатках. Меня это удивляло, – Булат ведь был отчасти сибарит. Он объяснил: из-за отчетливо другого общества.