— Терентий! — кричал один. — Хромовые-то сапоги медведю оставляешь? — И вытаскивает из-под нар облезшие порванные нары.
— Зачем медведю, — басит тот. — Это я твоему петуху, Аристарх Маркелович, подарю. Ему не привыкать в такой обувке щеголять…
И все хохочут, потому что петух Аристарха в самом деле щеголял в кожаных чулках, сшитых хозяином в наказание за то, что разгреб грядку с табаком.
А Терентий между тем продолжает:
— Нет, пожалуй, отдам я их Матвею. Пусть он из них уху сварит…
И опять все хохочут, потому что помнят, как Матвей однажды вместо мяса в потемках положил в артельный чугунок кусок замерзшей медвежьей шкуры.
Но вот из избушки и из чамьи убрано все, что следует погрузить на плот и в лодки. Начинается погрузка. Грузят уже без шуток, привязывая мешки к плоту и лодкам черемуховыми вицами и веревками. К кожаному мешку, в котором лежит около трех десятков собольих шкурок да около полусотни куньих, привязали большое сухое кедровое полено. В дороге все может быть. На перекатах плоты нередко разбивает. Было немало случаев, когда неосторожные охотники теряли бочки, ружья, пушнину. Мешок же с сухим кедровым поленом не утонет.
Погрузка кончилась, когда солнце уже выплыло из-за горизонта. Старик деловито оглядел избушку, принес в нее несколько охапок сухих дров, бересты, положил на полку коробочку со спичками, банку с порохом, свинец, в берестяной чуман насыпал сухарей. Затем обследовал чамью, поправил на крыше плаху.
— Все? — вопросительно глянул на стоявших поодаль артельщиков.
— Все вроде бы, — вразнобой ответили те.
Потом все сели к костру, выпили по маленькой баночке спирта, который всегда сохранял старик до дня отъезда, съели по куску вареного мяса, выпили по кружке кипятку. Молча посидели.
— Ну идите, вяжите собак к плоту, — подымаясь, кивнул в сторону реки старик. — Я сейчас…
И пока охотники привязывали собак, старик отвел свою Дамку к избушке, бросил ей кусок вареного мяса и, не оглядываясь, быстро пошел к плоту.
— Отчаливай! — крикнул он, еще не ступив на плот. И, видя, что замешкались товарищи, выхватил из-за пояса топор и рубанул им по вице, которой плот крепился к прибрежной ольхе.
Плот сразу дернулся, медленно разворачиваясь, стал отваливать от берега. Старик прыгнул в привязанную лодку, схватил шест, уперся им в дно.
— Василий Гаврилович! Собака-то… — вымолвил кто-то из охотников, но старик прервал его грубо, визгливо:
— Не твое дело! Отталкивайтесь живей!..
Все нажали на шесты, и плот, подхваченный течением, вынесло на середину реки. Вскоре с места стоянки донесся собачий визг, а затем протяжный, тоскливый вой. Тявкнула на плоту собака, потом вторая, а потом завыла вся свора, задрав головы кверху. Старик прикрикнул на собак, огрел нескольких шестом. Вой на плоту прекратился. Таял в нарастающем шуме переката и вой одинокой собаки, оставшейся на берегу. Охотники повернулись навстречу опасному порогу и молча сжимали в руках шесты и греби, готовые выполнить приказания самого старшего и самого опытного артельщика. А он стоял возле передней греби плота и зорко смотрел вперед. Ветер развевал его седую бороду, шевелил волосы на голове. Ветер же сдул со щек две маленькие мутные слезинки…
16
Эх, Вишера-река! Быстрая, неуемная. Пробила себе путь промеж скал да крутых увалов, а пороги не сравняла. На каждой версте по порогу, один опасней другого. Каждый свое название имеет. Вот и сегодня артельщики должны были миновать самый опасный из Бабьих порогов. Сумасшедшая в этом месте река. Она ревет, зажатая каменистыми берегами, волны с ревом набрасываются на громадные камни, разбросанные в русле. Человеческого голоса тут не слышно, не видно речного дна, по поверхности реки плывет плотным слоем белая пена. Бабьи пороги… Сколько тут было печальных случаев. Не раз ниже их на галечной отмели находили ружья, шапки, обломки лодок и бочек. Случалось, находили и мертвых хозяев всего этого добра. Бабьи пороги…
В народе говорят, что назвали их так потому, что женщина-мансийка в долбленой легкой осиновке переплыла один из этих порогов с помощью одного только шеста. Давно это было. Очень давно. Говорят, в тот год, когда шел по Вишере Ермак в Сибирь. Тогда и Вишера-то называлась по-иному, так, как доселе называют ее изредка встречающиеся тут мансийцы оленеводы, — Пассер-Я.