– Артурыч,– говорю я (мой голос тоже реверберирует),– так все знать, понимать… и вы еще отрицаете, что вы из будущего!
– Опять за свое?! – гремит он. Останавливается, смотрит на меня.– Нет, постой… похоже, ты всерьез?
– Ну!
– Что ж, надо объясниться всерьез… Ты там, я здесь – мы одно целое, между нами не должно остаться ничего недосказанного. Пусть так! – он достает из внутреннего кармана пиджака пакетик из темной бумаги, из него две фотографии, протягивает мне.– Была бы живая, не показал бы – а так можно.
Узнаешь? Я смотрю верхнюю. Еще бы мне, с моей памятью, не узнать – это та, сгоревшая в кислородной камере. Снимок в деле, что я листал утром, похуже этого, но и тогда я подумал: эх, какая женщина погибла! На второй фотографии она же в полный рост – на берегу реки, на фоне ее блеска и темных деревьев, согнутых ветром ивовых кустов – нагая, со счастливым лицом и поднятыми к солнцу руками; ветер относит ее волосы. И как красиво, слепяще прекрасно ее тело! Мне неловко рассматривать, я переворачиваю снимок другой стороной; там надпись: «Я хотела бы остаться для тебя такой навсегда».
– Да,– говорит Багрий, забирая фотографии,– такой она и осталась для меня… на снимке. А я был бы не против, если бы она, Женька, портила себе фигуру, толстела, рожая мне детей, выкармливая их… совершенно не против! Кому была нужна ее смерть – смерть из-за того, что не поставили бесконтактное реле?..
Вот это,– он смотрит на меня,– а не знания из будущего, которого еще нет, пробудили меня, пробудили гнев против всесилия времени, бога Хроноса, пожирающего своих детей, против нелепой подоночности случая, низости ошибки, тупости, незнания… всего хватающего за ноги дерьма. Горе и гнев – они подвигли меня на изыскания, помогли построить теорию, поставить первые опыты, найти и обучить вас. Цель требует гнева, запомни это! Пусть и тебя в забросе ведет гнев против случившегося здесь, он поможет тебе миновать те опасности. Люди – разумные существа, и они не должны погибать нелепо, случайно, а тем более от порождений ума и труда своего. Иначе цивилизация наша нелепа и грош ей цена.
Он помолчал, пряча фотографии в пакет и в карман.
– Теперь тебе нетрудно понять и то, почему я не хожу в серьезные забросы и в этот посылаю тебя… хотя, казалось бы, кому как не руководителю! Именно потому, что я не из будущего, настолько не из будущего, дорогой Саша, что слабее тебя. Вот,– он тронул место, куда спрятал фотографии,– «зацепка» – доминанта, которая по силе притягательности для меня превосходит все остальные. До сих пор не могу смириться, что Женьки нет. И в забросе, в том особом состоянии, против опасностей которого я тебя предостерегал, не удержусь, устремлюсь сквозь все годы туда, где она жива… ведь ради этого все и начинал! А там, чего доброго, и не пущу ее на тот опыт в кислородную камеру – или хоть добьюсь, чтоб сменили реле. А это… сам понимаешь, какие серьезные непредсказуемые изменения реальности могут произойти. Вот, я сказал тебе все. А будущего, Саш, еще нет, не дури себе голову. Будущее предстоит сделать – всем людям, и нам, и тебе сейчас.
Мне стыдно перед Артуром Викторовичем и немного жаль того ореола, который окружал его в моих представлениях. Но я сразу понимаю, что и ореол сегодняшнего человека, который даже горе свое сумел обратить в творческую силу, постиг новое и с его помощью дерется против бед человеческих яростно и искусно,– ничем не хуже. Да и все-таки он немного из будущего, наш Багрий-Багреев-Задунайский-Дьяволов: где вы сейчас найдете начальника, который говорил бы подчиненному, что тот сильнее его и справится с делом лучше?
– Все, время! – шеф взглядывает на часы.– Точку финиша наметил?
– Да. Здесь же в 15. 00.
– Хочешь убедиться? Не возражаю. Что-нибудь нужно к тому времени?
– Рындичевича. С пивом и таранькой.
– Пожелание передам, пришлю… если он управится. Должен…– Сейчас Багрий без юмора принимает мои пожелания.– Все. Ступай в камеру!
В камере моей ничего особенного нет. Никакие датчики не нужно подсоединять к себе, ни на какие приборы смотреть – только на стены-экраны да на потолок: по нему уже плывут такие, как и снаружи, облака, только в обратную сторону.
Не приборам придется идти вверх по реке моей памяти – мне самому.
Есть пультик на уровне груди (ни кресла, ни стула в камере тоже нет, я стою – стиль Багрия!) – ряд клавиш, два ряда рукояток: регулировать поток обратной информации, который сейчас хлынет на меня – темп, яркость, громкость…
И вот – хлынул. Пошли по стенам снятые мною кадры: пятками и спинами вперед приближаются, поднимаются по склону поисковики с оборудованием. У Ивана Владимировича Бекасова ошеломленное выражение лица сменяется спокойным; он тоже пятится со смешными поворотиками вправо-влево, удаляется – и мы более не знакомы. Далее уже не мое: тугой гитарный рев двигателей набирающего высоту самолета, небо-экран над головой очищается ускоренно от обратного бега облаков – и обратная речь, молодой мужской голос:
– Вортем ичясыт евд уртемитьла оп. Яанчилто тсомидив. Срук ан илгел. (Легли на курс. Видимость отличная. По альтиметру две тысячи метров.)